но тотчас две змеи казнят богохульника: горло обвив, одна сдавила его так, как будто хотела сказать: «Ты этого больше не скажешь!», а другая связала руки его, чтоб «непристойных знаков» больше делать не мог.

заключает Данте, забыв, чей образ – древний Змей Искуситель. Радоваться должен бы дьявол богохульству, а не казнить за него. Низкую душу змеи казнят за что-то другое. За что же?

удивляется Данте и недоумевает, а может быть, где-то, в самой, самой темной, тайной глубине души, откуда и находит на него безумие, чему-то сочувствует, в этом «гордом восстании», – на кого, на Бога или дьявола, – в этом весь вопрос. Низкой душе Ванни Фуччи, в ту минуту, когда он делает свой «непристойный знак», сам не зная, кому и за что, – внушает ад такое же «великое презренье», как и высоким душам Фаринаты, Франчески, Капанея, Улисса – всех великих презрителей Ада.

Что же дает силу им всем, великим и малым, высоким и низким, торжествовать над Адом? Может быть, и этого Данте не понимает умом, но сердцем чувствует: ад – насилье, а душа – свобода; этого божественного дара не отнимет у нее никто; этого царственного знака помазания с чела ее никто не сотрет. Кем бы ни был создан ад, Богом или диаволом, – праведно и здесь, в аду, восстание души человеческой против насилия, во имя свободы. «Бог поставил свободную волю своего творения так высоко, что подчинил ей судьбу всего дела своего», – мудро и свято понял Шеллинг[35]. Если вечны муки ада, то и восстание на них вечно. Этого не может не чувствовать один из свободнейших в мире людей, Данте.

спрашивает его Уголино, который сам уже не плачет и не возмущается, – только вспоминает о том, что было с ним до этого второго ада, вечного, в том первом, временном, – о смерти четырех сыновей своих от голода.

Может быть, этот скрежет зубов по кости не более страшен, чем слова Данте:

«муку», croce, – «Крест»[36]. Два креста – два невинных; в вопле одного:

не повторяется ли вопль Другого:

Вот когда мог бы Данте вспомнить надпись на двери Ада:

«Величество Божие – в Трех Лицах... Всемогущество – в Отце... В Сыне – премудрость... в Духе – Любовь», – объясняет сам Данте не в Аду, а в другой книге, в «Пире», – как бы дает ключ к двери Ада[37]. Но если бы, вспомнив эту надпись, подумал он о крестной муке сынов человеческих и Сына Божия, то, может быть, услышал бы в вечных воплях ада три вечных вопроса; первый – к Отцу Всемогущему: «Доколе будут страдать невинные?», второй – к Сыну Премудрому: «Зачем страдают?» и третий – к Духу Любящему: «За что страдают?» И на все эти вопросы один ответ – молчание.

«Что же, понял, наконец, за что я восстал? А ты покоришься?» – шепчет на ухо Данте, сходящего в ад, невидимый Спутник, и Данте молчит, так же, как те Трое. Но ужас этого молчания больше, чем душа человеческая может вынести. Не вынесла бы и душа Данте: сойдя уже не во внешний, а во внутренний ад – безумие, осталась бы в нем навсегда и погибла бы, если бы не спасло ее чудо, – какое, этого он не говорит, так же об этом молчит, как обо всем самом главном для него и последнем. Но кажется, есть у него два намека на это; оба – в Чистилище. Встреченная там, на втором уступе Горы, тень Гибеллиновского вождя, Буанконте да Монтефельтро, павшего в бою под Кампальдино, в котором и юный Данте участвовал, вспоминает о том, как, в последнюю минуту перед смертью, погибавшая душа его спаслась:

Ангел все-таки отнял душу у дьявола, потому что и одной слезинки довольно, чтобы омыть ее от всех грехов и спасти.

...«Это первый намек, а вот и второй. Встреченная Данте, у подножия святой Горы Очищения, тень Манфреда, юного, „белокурого и прекрасного“, отлученного от Церкви, великого грешника, убитого в бою под Беневенто, тоже вспоминает, как душа его погибала и спаслась.

Чудом вечной Любви будет разрушен ад: это поняв, может быть, спасся и Данте.

Это будет в Раю; но может быть, и Ада кромешную тьму озарила лучом небесной надежды та же молния.

Данте хочет быть «правоверным католиком» и огненного гроба ересиархов боится пуще всего. Если бы ему сказали, что Адом он разрушил ад, то он не поверил бы и даже не понял бы, что это значит.

Молния вспыхивает – Данте понимает, что ад есть, но что ада не будет; потухает молния – перестает понимать.

молится Моисей, принявший от Бога закон; молится и Авраам о Содоме, уже обреченном, – аде земном:

или ад – Закон, или мир – Любовь.

Обе эти молитвы понял бы, может быть, Данте, христианин уже не римско-католической, а Вселенской Церкви.