За спиной снова откровенно захлюпало, зашуршала одежда, раздался треск рвущейся материи, и тут ожил приказной:

– Жуть как больно… Будто раскаленной кочергой жгут… И голову кружит… Того и гляди без чувств грохнусь…

– Ты мне это брось, – я сжал его колено. – Терпи казак, атаманом будешь. За геройство крест, небось, дадут. Урядником станешь. А он, как девица, без чувств.

Когда в поле зрения появилась полоска белоснежных кружев, я, перехватив импровизированный бинт, начал перетягивать рану, и только тогда сообразил, что моя помощница пожертвовала нижней юбкой. Одобрительно хмыкнув, не оглядываясь, бросил через плечо:

– С лошадью справишься?

Девчонка что-то неразборчиво пискнула, и мне пришлось, закончив с раненым, повторить вопрос, уже развернувшись. Даже мимолетного взгляда на юное, пунцовое от румянца лицо было достаточно, чтобы понять, насколько она симпатична. Сложись обстоятельства по-другому, я бы, наверное, не упустил возможность приударить за ней, но сейчас на счету была каждая секунда. Поэтому, поверив на слово, что она сможет управиться со смирной, безучастно переступающей передними ногами пегой кобылкой, с ходу задал следующий вопрос:

– Где больница знаешь? – и, дождавшись утвердительного кивка, ошарашил следующим вопросом: – Покойников боишься?

Румянец на лице барышни моментально сменился меловой бледностью.

– Страсть, как боюсь, дяденька, – чуть слышно прошептала она, потупив моментально налившиеся слезами глаза.

– Какой, я тебе к чертовой матери, дяденька? – моему возмущению не было предела. – Живых надо бояться! А самая большая беда от трупа – это вонь, не более. Короче, ты хочешь сказать, что бросишь здесь этого беднягу на произвол судьбы? – мой палец уперся в здоровое плечо находящегося на грани беспамятства казака.

Вновь вспыхнувшая девица, прикусив нижнюю губу, метнулась мимо меня к волокуше. Взмахнув подолом длинной юбки, неожиданно профессионально завалилась на бок в солому, и нервно рванув вожжи, с первой попытки заставила лошадь лениво затрусить по направлению к мостку.

– Покойника пусть в мертвецкую, на лед заберут! – крикнул я вслед. – Скажешь, околоточный надзиратель распорядился! – и, проводив импровизированную скорую помощь глазами, ощутил болезненный толчок в сердце, словно проморгал что-то очень важное. Однако пора для рефлексии была не самая подходящая. Поэтому, выкинув лишнее из головы, бросился дальше.

Обежав по кругу церковь, и не выяснив ничего полезного, я вернулся к Селиверстову. К этому моменту оцепление из казаков и полицейских успело оттеснить местных к берегу ручья, расчистив вытоптанную до земли площадку перед распахнутыми воротами ограды.

– Как успехи? – поднял на меня больные глаза околоточный.

– Никак, – вынужден был признаться я. Об эпизоде с раненым рассказывать смысла не было. К имеющейся проблеме это не имело никакого отношения.

Отдышавшись, я порылся в карманах, выудил портсигар, раскрыл и протянул Селиверстову. Мы закурили и он, кивнув на церковь, нервно заговорил:

– Со слов очевидцев нападавших примерно человек шесть-семь. Сосчитать их, само собой, никто не успел, слишком быстро все произошло. Вооружены добротно. У каждого винтовка и револьвер. Такие мелочи как финки да заточки, в расчет не беру. А, судя по тому, что мы имеем дело с отпетыми уголовниками, этого добра у них навалом.

– С чего решил, что эту кашу урки заварили? – выдохнул я вместе с папиросным дымом.

Селиверстов утомленно скривился.

– Стреляют скверно. Да и выраженьица кой-какие мне пересказали. Трудно не угадать матерых арестантов.