Теперь два момента: маршрут прорыва и что делать с нашими ранеными. Их двое. Максим ранен в живот, мы ему ничем не поможем. Михаил – перебита нога. Идти он не может, тащить его – не знаю, как. Надо продумать это. В строю я со звенящей, как кедр, головой, ефрейтор-танкист, раненный в лицо и шею. Гриша с раненой рукой и три салажонка, сами не раненые, но тащить раненого по горам они захекаются. И мужик среднего возраста, кочегар с «Геленджика».

Вот и все войско. Инвалидная команда, если честно, но румыны пока взять не могут. План пока такой: тихо пробраться по пляжу дальше в сторону Широкой Балки. Оттуда немцы и румыны не наступали сейчас, может, там даже заслона и нет. Дальше оторвемся на километр-другой и лезть в горы и тогда идти параллельно морю. Вдоль берега идти не кошерно, ходить по галечным пляжам-то еще удовольствие, но дело даже не в этом. Можно нарваться на пулемет или быть обнаруженным с рассветом.

Я собрал народ и изложил им диспозицию и что надо делать. Пока отправили салажонка Петю на разведку, можно ли и как именно пробраться к берегу и немножко дальше. Петю вооружили пистолетом, тесаком, двумя гранатами, и он пополз. Авось не подорвется. Теперь вопрос с Михаилом и Максимом. Михаила мы можем кое-как тащить, хотя и не ползком. Кто-то из салажат натаскал с разбитой немецкой батареи пяток плащ-палаток, надо попробовать из них сделать носилки для Михаила. Максима мы при переноске добьем, плюс он может очнуться и застонать – что же делать с ним?

Напрашивается один неприятный ответ на этот вопрос… Но на него ответил Михаил.

– Я остаюсь и прикрою вас, и не дам ему, – он кивнул на Максима, – живым к гадам попасть. А меня вы не дотащите. Я как ногой пошевельну, так хоть губу прокусывай от боли. Еще и вас криком выдам. Собирай, старшина, своих салаг и дуй отсюда. И этого танкиста забирай – может, по дороге танк найдете и заведете.

– Я не механик, я башнер.

– Ну, раз ты и этого не можешь, то вали отсюда. В смертники ты не годишься.

– Миша, а ты хорошо подумал?

– Уже подумал, старшина. Я ведь штрафник, мы с ребятами здесь прощение кровью зарабатывали. Кровь я уже пролил, теперь и венец мученический заработаю. Не спорь, Андрей, извини уж, что тебя так назвал. В штрафники я за дело попал и еще не все искупил, и поэтому не спорь. Идите.

Я подошел к нему и молча обнял. Слов не было. Да и какие слова найдутся…

Два браунинга мы разломали, поскольку Михаил не мог бы от одного до другого бегать или ползать. Так что ему только остался один, и два автомата. И гранат тоже оставили. Из лишних румынских винтовок собрали затворы. Мы их уроним по дороге, желательно в мокрое место. Максим без сознания, что-то шепчет, но неразборчиво, потому как губы почти не шевелятся. Ну, хоть не в сознании и от страшных болей мучиться не будет. Лицо бледное, пульс ощущается как ниточка. Недолго парню осталось. Может, и к лучшему, что без сознания – уйдет, не мучаясь. Коль не помер сразу, то хоть так. Мне вспомнился тост: «За сердечно-сосудистую, а еще лучше во сне!»

Да, в двадцать лет я о таких вещах вообще не думал, потому как не на войне в двадцать умирать – это удел тех, кому очень не повезло. Ну, и тех, кто смерти ищет путем экспериментов или по безголовости. А тут вот один неполный день, и сколько полегло. Да и сколько писали про разные там домики лесника, холм Морт-Омм или форт Дуомон, которые сто раз брали и отдавали, и чем только не били по ним…

Мы, ожидая прихода Пети, пока распределяли запасы, подгоняли снаряжение, устанавливали порядок следования. А еще я чертил два приблизительных плана местности. Кто его знает, что со мной случится, так хоть будет какое-то у остальных представление, куда идти.

Приблизительно через час вернулся страшно довольный Петя. Как оказалось, с этой стороны румын нет. Он пробрался, наверное, на полкилометра по берегу и никого не встретил. Заграждений тоже нет. Мин он не обнаружил, иначе бы не вернулся. Да и если засеять все пляжи минами, лопнет экономика Третьего рейха. Пора.

– Миша, удачи тебе. И постарайся помочь Максиму перед концом.

– Все понял, командир, живите дальше. У кого сын после войны родится – Мишкой назовите. Все, двигайте, я ведь тоже не железный…

– Но пасаран, Миша. А мы – пасаремос.

Перед выходом раздал всем по кусочку сахара и заставил рассосать во рту. Когда-то в детстве слышал, что это улучшает зрение в темноте. Не знаю, правда или фантазии, но хуже в любом случае не будет. А дальше ползком до конца долины. Тут я полз сзади, прикрывая народ с тыла. Как только мы выйдем за ее пределы, то все должны были остановиться и дождаться всех. Дальше пойдем в другом порядке и, надеюсь, на ногах.

Ползти было тяжело. Но ползли, и даже без грохота. Убитые товарищи, разное добро, воронки от снарядов, разные острые предметы, да и не острые, но опрокинешь – и загремят… Причудливые силуэты в темноте – это разбитые суда, шум прибоя, запахи горелого из танков и кораблей. Из поселка по нашему опорному пункту постреливали, но лениво, так, чтоб не забывали. Миша отвечал коротко, чтобы тоже не сомневались румыны, что мы еще здесь и можем стрелять и длиннее. Вообще поселок замер, как лев в засаде.

Утром тут всё закончится. А местные женщины будут копать могилы, чтобы похоронить убитых. И своих, и чужих. А сберегутся ли документы убитых или имена хоть в памяти – не ведаю. Сложно сказать. Но если хоронить будут завтра-послезавтра, то хоть документы изымут. Трупы-то еще не разлагаются так, что сил не будет даже закопать, а уж куда там залезть в карман за красноармейской книжкой или медальоном… Да и медальоны эти тоже по большей части не заполнены.