Ход вывел к горящей хате. Оббежал ее слева, перескочил через разбросанные румынские ящики, они, видно, здесь штабелем стояли, а кто-то их и развалил! Где они, эти румыны? Нету, не вижу! За соседним домом захлопали частые выстрелы, я кинулся туда. Из-за забора мне навстречу вывалился румын, и, видно, что из последних сил. Глаза уже мертвые, из рта кровь, еще на пару шагов его хватило, а потом и грохнулся. Кто-то ему три пули в спину всадил.

Э, а тут наши, и я в голос выпустил очередь ругательств. Пусть знают, что свои! И через несколько секунд чуть не столкнулся с танкистом в обгоревшем комбинезоне и шлеме. Он вылетел мне навстречу с двумя пистолетами в руках. Ругань моя дала возможность меня опознать, как своего, оттого он побежал куда-то вправо. Я заорал вслед: «Винтовку возьми у румына!», но он, наверное, не услышал. Ладно, мы друг друга не постреляли, что хорошо, побегу и я дальше. Побежал в соседнее подворье. На дворе никого. Сарай полуобвален, там вряд ли кто-то есть. Теперь в дом! Громко заорал: «Хенде хох!» Как это по-румынски – не знаю. И нет ответа. Тогда я пнул дверь и влетел внутрь. И встретил то, что лучше бы и не видел. А весь азарт хорошей драки вылетел начисто. За дверью была разваленная комната. Мебель, кирпичи, саманная перегородка, раскиданная утварь, обломки стропил и обрешетки – все перемешалось, и среди этой груды обломков лежали два трупа, матери и девочки лет эдак десяти. Остатки стен изрешечены осколками, ну и тела тоже в сплошных осколочных отметинах.

Это явно наш снаряд или маленькая бомба. Ах ты же, жизнь – чертово колесо, а мы-то радовались, что эскадра работает, бьет, а тут вот дите от этого огня погибло, ах, ты, жизнь моя, еще не освободили, а вот уже погибли… В бога, душу, трон, закон, полтысячи икон, загробные рыдания и всех двенадцать апостолов и Николу Угодника с ними, а то, что бородатые дядьки не отвели снаряд от дитяти, нам уже можно под снаряд, но дите, которое еще не жило… Ах, угодники соловецкие, в мутный глаз вас, вы тоже не уберегли… Ладно, долгобородые, я не стрелял из той пушки, вы не вмешались, сложились разные там деривации и нутации с законами Сиаччи, сведя детскую жизнь со стотридцатимиллиметровым снарядом!

Уже с этим ничего не сделаешь, пойду вытряхивать душу из самых виноватых, которые сюда пришли, и из-за которых надо этот поселок артиллерией долбать. Всех порешу, кто еще на ногах стоит и кто сам не сдох!

Но успел я порешить еще только одного. Пока я ломал шею этому гордому потомку даков и Дракулы, кто-то другой из этих даковых потомков швырнул гранату. И когда я поднял голову, закончив с этим, в глаза мне хлестнуло пламя.

…О-ох, темно в глазах, и никак их не откроешь, и когда открыл – мутное небо над нами, и не только все вокруг мутно, но и муторно. Захотел поднять правую руку, и уронил ее. Со второго раза рука поднялась и ощупала красоту мою ненаглядную. На красоте ненаглядной (сокращенно морде) пара подсохших царапин на щеке, на лбу бинты. Потрогаешь – под бинтами немножко больно. Глядеть уже могу, чтоб при этом не больно было, и глаза к носу сводятся и даже без помощи рук. Теперь дальше, на мне ватник и снаряжение, а каски и ушанки нет, но кто же их снял и голову перевязал? Так, под головой вещмешок, с которым я бегал и не бросил его, кобура на месте, а где автомат?

– Дядя, вы автомат ищете? Так вот он, у меня.

Я повернул голову (ох, и тяжело это оказалось!) и увидел худенького молоденького матросика, что сидел справа от меня на чурбачке. В руках у него был мой автомат. Отчего мой? Ну, говорит он так, потому как мне номер не видно, а снаружи на нем инкрустаций нет, чтоб видеть издали. Паренек же худой, как галчонок, и что-то дрожит весь. Ага, понятно, отчего дрожит, от бушлата на нем осталось не так много. Еще, небось, и мокрый.

– Слушай сюда, салага – ты из какой роты?

– Я, товарищ старшина второй статьи, не из роты, а с буксира «Геленджик», сигнальщик.

– А что с твоей посудиной?

– На берег выбросился и наполовину затонул, когда мы ту баржу с танками к пляжу подводили. Еле до берега дошли.

– Ладно, а что вокруг, где наши?

– Ушли.

– Куда ушли?

– Куда-то дальше, из поселка в ту сторону, с ними даже два танка было.

– А кто же в поселке остался?

– Да кое-кто, раненые, вроде нас с вами, ну и некоторые отбившиеся, ходят как неприкаянные из угла в угол.

– А куда тебя ранили?

– В руку вот, я уже перевязался.