Парашютно-десантный полк, часть моей бригады, бригада Красникова.
Из моей бригады пока было немного. Мой батальон остался где-то там, один батальон был увезен в Туапсе, а потому запаздывал, так что комбриг Потапов остался с одним батальоном и бригадными ротами автоматчиков и разведчиков.
Пока мы отбивали атаки, две оставшиеся в строю после Озерейки канлодки высаживали подкрепление на пристань рыбозавода и изощрялись, как высадить туда же артиллерию и стодвадцатимиллиметровые минометы. Так просто это не получалось. Больно жидкая была пристань, да и никаких грузоподъемных устройств на ней. Потому на тяжеленный миномет заводили оттяжки, а попросту говоря, тросы, корабельная стрела сгружала «самовар» за борт, а дальше «Эх, дубинушка, ухнем», и вручную миномет вытягивался на берег. Так мне потом рассказали участники этой операции. Эх, царские инженеры не рассчитали, что потребуется от их корабля через четверть века…
Подошедшие батальоны морпехоты переменили ситуацию. Если до этого десант с трудом удерживал плацдарм, за счет стойкости и мощного артогня с другого берега, то сейчас было уже чем ударить. И ударили, как в сторону города, практически продвинувшись до него самого, так и в сторону Колдуна. Чертова многоглавая гора еще попила из нас кровушки, ибо взять ее удалось полностью через несколько месяцев, но плацдарм уже получил порядочные размеры, и уже батальонный миномет его насквозь не простреливал. Наш комбриг тогда, как передавали, высказался, что было бы у него еще батальона три, то он бы взял город. Может, это и было так, ведь резервы врага кажутся неисчислимыми, а потом может выясниться, что последний батальон мог его сломать. Такое бывало и раньше, бывает и сейчас.
Я узнал о том, что на плацдарме уже наша бригада, не сразу, а только когда столкнулся с Василием Нежиловым из соседнего батальона. Мы с ним вместе госпиталь украшали, только у него рана зажила быстрее моей. Конечно, долго нам говорить не дали, поэтому Вася наскоро сказал, что их батальон и комбриг тут, а о нашем батальоне и комбате Кузьмине они не знают. И побежал дальше. Я же, как смог, пошел к Жерновому и стал проситься обратно, в родную бригаду. Старший лейтенант моей просьбой оказался не очень доволен, потому как людей было мало, а бои еще не закончились, но пообещал, что как только будет возможность, меня отпустят и сопроводительную бумагу дадут, что был тут такой и с… и по… не просто груши с елки околачивал, а воевал и при деле был.
Можно было бы и в самоволку рвануть, мне о подобных случаях народ рассказывал, и обычно таким шли навстречу, но меня останавливало то, что я, хоть и не один побывал не то в окружении, не то на оккупированной территории, да еще и действовал без команды, самостоятельно. Вот и могут возникнуть вопросы в стиле известной песни: «Скажи, а почему ты вместе с танком не сгорел?» В принципе, у меня есть возможность так и сгореть в следующей атаке, причем эта возможность прямо неотъемлема. А я еще и просил у кого-то нами управляющего полжизни или полцарства за Станичку. Высшие силы выполнили просьбу, причем сразу и практически без потерь. Поэтому и готов платит, сколько запросят. А что они захотят, сколько этой полжизни – десять лет или будущая неделя – мне не дано угадать.
Десятого числа отряд Куникова вывели из первой линии и поставили на охрану берега и комендантскую службу. Потом сам майор при обстреле получил ранение осколком и убыл в Геленджик. Мы еще не знали, что оттуда он не вернется. А я напомнил о себе, и меня отпустили. Обещали ведь, да и формально уже не в бою, как-то обойдутся. Вручили мне листок с рассказом, что я воевал в составе отряда, зарекомендовал себя хорошо, воевал, даже будучи раненым, и прочие такие положенные слова.
Рана почти зажила, в голове к вечеру шумело, иногда и боль была, как резко встанешь – в глазах могло помутиться, но жить жил и воевать мог. Нескольким немцам жизни укоротил, освоил трофейное оружие, потому как у Куникова этому справедливо много внимания уделяли. Так что теперь я умел и из немецкого автомата стрелять, и из МГ-34 тоже.
Вроде между моим появлением тут и уходом прошло всего несколько дней. Пришел шестого, а ушел тринадцатого. Но время длится по-разному. Когда лежишь, прижатый немецким пулеметом, то минуты тянутся годами, но когда тебе скажут, что уже прошло три дня с того момента, как мы брали этот вот дом, так и не поверишь. Ведь это точно произошло еще утром, ну самое позднее – вчера!
В штабе бригады мне удивились. И замполит Видов, и начштаба, и капитан из особого отдела меня всё спрашивали, что, где и как. Ну, я и рассказывал, что знал, только по времени сориентировать точно не смог. Пока из состава батальона вышли две группы, общим числом человек двадцать, причем ни одного командира. У Видова и начштаба бригады на меня времени много не нашлось, а вот капитан сидел-допрашивал часа четыре, вымотав до изрядной степени. Нет, он меня ни в чем не обвинял, хотя я ждал этого, но пока он все подробности вытянул, то семь потов сошло, да и морально тяжело было не только ожидать подвоха, но просто вспоминать горелые танки на пляже, выброшенные на берег десантные суда и черный прибой из наших полегших ребят. А убитая семья – и позже щемило сердце, когда о них вспоминалось. Вроде, так рано молодое сердце болеть не должно, но ведь не зря говорят, что день войны старит не на день, а на год. Тогда получается, что Андрей уже меня годами опередил, хоть и в документах ему только двадцать первый идет. Точнее, еще пяток дней идти осталось двадцать первому его году.
Дальше было совсем рутинно. Оправили уже не в свой батальон, а в другой, я пришел, доложился, дальше приказ: в первую роту. В первой роте – во второй взвод, там – в третье отделение. Все буднично и обыденно. Пришел – и хорошо. «Уходишь – счастливо, приходишь – привет», как пелось в песенке.
Это уже в отделении узнали, что я из озерейского десанта, и ахнули: да как в живых остался? «Матросское радио» уже рассказало, что батальон погиб и вернулись единицы. Маленькую группу подобрали катера с берега где-то за Абрау, и на Малую землю тоже немногие вырвались. В итоге из батальона вернулся взвод. Танкисты, наверное, практически все погибли. Из штурмового отряда вышли тоже единицы. Команды кораблей и судов, что погибли на пляже – та же история… Еще говорили полушепотом, что под Озерейку пошли десантники-парашютисты, но про них никто точно не знал и не мог знать. Они уходят и приходят молча, и никто не знает, куда и сколько, ушли и когда и сколько вернулись. Немного повезло Михаилу Негребе с товарищами, о которых рассказал писатель Соболев, а о других, ушедших и не вернувшихся, расскажут только архивные документы.
А дальше были долгие месяцы обороны плацдарма.
Глава девятая
Как мы там жили на плацдарме в бытовом смысле? Тяжело. Выдача горячей пищи наладилась не сразу, и сухой паек успел осточертеть. Да и потом горячее выдавали только два раза в день. В большинстве случаев, когда форс-мажора не было и с подвозом на плацдарм было все нормально. Ребята из 8-й гвардейской бригады позже хвастались, что у них горячая еда аж три раза в день. Не у всех в бригадах интенданты такие шустрые, как в 8-й бригаде. Так что у нас – один-два раза.
С водой было напряженно. Так что попить-то в основном хватало, но, правда, не везде. Были такие поганые места, где своего колодца и ручейка нет, а поднести туда воду мешали немцы. Вот там бывало и совсем весело.
Почему были перебои со всем? Чтобы суп-пюре гороховый сварить, нам нужно, чтобы мешок с гороховым концентратом погрузили на суденышко, которое пройдет короткий, но яркий путь от Геленджика до пристани у Малой земли, и при этом не нарвется на немецкий катер, немецкую мину или снаряд артиллерии, которая била и по подходящим судам, и по причалам. Сколько их, тех пристаней, да и ходить они не умеют, потому к ним пристрелялся и лупи. Ах да, еще весной случаются шторма. Мотобот из Геленджикской бухты в шторм может и не выйти, до нас не дойти, а уже в виду Малой земли может и на берег быть выкинутым. Содержимое трюма при этом равномерно перемешивается с Черным морем.
А что делаем мы? Правильно, сухари грызем, если их вчера доставили. Если и вчера шторм был – постимся. Привезенный мешок горохового концентрата кто-то должен взять на спину и снести с палубы или из трюма. Потом его выдадут на наш тыл. На ишаке или вручную дотащат до батальонного тыла, где кок должен отыскать дров и водички, чтобы сварить супчик. После чего суп-пюре разливают в термос, и подносчик пищи и боеприпасов, в шутку именуемый «ботик», идет, ползет или бежит к месту доставки. А уже там нам разольют, что он принес. Бывало, и ничего, потому как в боевом охранении немцы могли и не дать до следующий темноты что-то доставить. Забросали минами, и всё. И «ботик» – он тоже не бессмертный. Помню, было и так, что подносчику осколок пробил термос за плечами. Где-то половина супа вытекла, да и спину обожгло. Мы вздохнули, разлили что есть и съели что досталось. «Неизбежная на море случайность», как выражался Коля Иванников: «ботик» потерпел аварию, оттого груз пострадал.
Дополнительно же раздобыть что-то поесть – с этим было сложно. В брошенных домах первое время иногда находились старые запасы овощей. Обычно небольшие, к весне они сильно истощаются. Мы ждали теплых дней – вдруг что-то вырастет. Вырастало, если при очередном налете снаряд не перепашет грядку. Ходил такой рассказ, что где-то в Мысхако или Алексино уцелел крохотный участок, засеянный пшеницей. Так его берегли, и все ждали, когда созреет. Чтобы был хлеб Малой Земли – хоть пару буханок, как символ. Можно было рассчитывать на трофеи, когда бывали. Еще при разгрузке на берегу иногда разживались глушеной рыбой.
Но со временем ситуация улучшалась. Уже на первое мая дали нам дополнительно праздничный паек – бочку повидла на всех, да и дополнительно по банке сгущенки и тушенки на троих. Летом уже голодных дней не было.