Да, не такое это простое дело – описание замеченных в полете фактов, – каким может показаться с первого взгляда.
Среди персонажей широко известной книги П. П. Вершигоры «Люди с чистой совестью» фигурирует партизан-разведчик Землянко. Вернувшись из очередной разведки, он разделял свое донесение на три строго разграниченные друг от друга части: «видел», «думаю» и «хлопцы говорят». Прочитав через много лет после моего прихода в отдел летных испытаний ЦАГИ эту книгу, я подумал, что не грех бы многим нашим летчикам-испытателям поучиться у своего коллеги партизана Землянко. Говорю, «коллеги» – пусть достаточно отдаленного, – так как вижу в деятельности испытателя и разведчика нечто принципиально общее: и та и другая связана с проникновением в неизвестное.
Правда, такой симпатичный источник информации, как «хлопцы говорят», в летных испытаниях, к сожалению, использовать трудно. Зато и «видел», и «думаю» требуются в полной мере!
Какой больше? Оба одинаково! Неспособность полноценно заполнить любой из этих двух разделов отчета о полете резко снижает цену летчика-испытателя. Это мои учителя уже успели мне внушить.
Причем – существенная подробность – ни в коем случае нельзя эти две категории путать! Особенно опасно влияние «думаю» на «видел». О том, что он наблюдал, испытатель обязан доложить с точностью воистину фотографической. Сделать это, надо сказать, порой нелегко: события развиваются быстро, их много, они заваливают объем внимания летчика, рассеивают его. Если не управлять распределением своего внимания, отдать его во власть стихийно наплывающих впечатлений, то первое место среди них могут занять не самые важные, а, скажем, таящие в себе наибольшие – действительные или мнимые – опасности.
Конечно, многое из, так сказать, фактической картины явлений можно установить по показаниям самопишущих приборов. Но абсолютно на все приборов не поставишь. И кстати, если наблюдения летчика хорошо совпадают с тем, что записано приборами, есть все основания полностью доверять и тому, что приборами не фиксировалось, но было замечено пилотом.
Да, непростое дело – описать виденное в таком полете, какой получился у нас. Непростое – и ответственное!
Я отнюдь не был уверен, что заметил так уж много. Обстановка мало располагала к обстоятельным наблюдениям. Тем не менее писать донесение я пошел немедленно. Чесалов был прав: откладывать можно (и даже полезно) формулировку выводов, но не описание фактов, которые удалось наблюдать в полете.
Когда, закончив все дела, я уходил с аэродрома, уже вечерело. Воздух был чистый и прозрачный, с реки тянуло свежим ветерком. На земле наступали сумерки. В деревне, за летным полем, один за другим зажигались огоньки, но небо оставалось еще совсем светлым.
Жить было очень хорошо!
Прошло еще четыре года. Снова наступила весна – первая послевоенная весна. День Победы. Радостный шум на улицах, залпы невиданного по своей мощи салюта, яркий свет из тысяч окон, освободившихся от штор, занавесок и драпировок. В такие дни почему-то хочется внутренне как-то отвлечься от праздничной атмосферы и мысленно окинуть взором все, что предшествовало торжеству.
Одна за другой всплывают в памяти отрывочные картины пережитого за годы войны.
…Июль сорок первого года. Всего месяц идет война. Первый налет фашистской авиации на Москву. В числе защитников столицы – отдельная эскадрилья ночных истребителей, сформированная из летчиков-испытателей, успевших освоить последнюю новинку нашего самолетостроения – скоростной истребитель МиГ-3, сконструированный коллективом инженеров во главе с А. И. Микояном и М. И. Гуревичем.
И вот я в черном небе над Москвой.
Передо мной, в перекрестье прицела, фашистский бомбардировщик. Надо бить по нему! По моторам, по кабине, по стрелковым постам, от которых к моему самолету уже тянутся пунктирные строчки трасс встречных очередей.
…Август того же сорок первого года. В большом пустом зале заседаний с высоким куполообразным потолком (развевающийся над этим куполом красный флаг хорошо виден с площади за Кремлевской стеной) нас всего полтора десятка человек. Михаил Иванович Калинин, несколько сотрудников Президиума Верховного Совета СССР, один из старейших советских фотографов, Георгий Григорьевич Петров, прозванный своими многочисленными клиентами «бородой», и мы, несколько командиров (слово «офицер» тогда в ходу еще не было), получающих ордена.
Большинство получало свой первый орден. Такое событие само по себе запоминается.
Тем более запоминалось оно в годы, когда правительственная награда (особенно боевая) была немалой редкостью, а заслуги ее обладателя представлялись всем окружающим совершенно бесспорными и, разумеется, весьма значительными.
Но главное, что произвело на меня в тот день впечатление, была беседа с Калининым – умная, неторопливая беседа, последовавшая после вручения орденов.