И тогда-то группа известных летчиков-испытателей – Коккинаки, Евсеев, Шевченко, Супрун, Преман – и взялась оттренироваться на пяти «И-шестнадцатых» в групповом пилотаже. Если индивидуальный пилотаж требовал от летчика хорошей тренировки и владения машиной, особенно такой, как И-16, то пилотаж групповой требует того же, без преувеличения, в десятикратном размере! В самом деле, при индивидуальном пилотаже отклонение от заданной траектории, скажем, на несколько метров не только не таит в себе ни малейшей опасности, но, наверное, и замечено-то никем не будет. Другое дело при групповом пилотаже в плотном строю: тут счет идет уже не на десятки метров, а на десятки сантиметров. Отклоняться, говоря попросту, некуда: где-то между крылом и хвостовым оперением твоего самолета покачивается крыло соседа, а рядом с твоей кабиной звенит острый диск его винта.
Да – здорово надо было летать, чтобы держаться в «красной пятерке», когда она, будто связанная, лихо крутила петли, бочки, перевороты, иммельманы. Именно от нее пошла у нас та культура группового пилотажа, которым вот уже более тридцати лет любуются зрители воздушных парадов. Но парад парадом. Его не всегда воспринимают как серьезное дело (хотя, с моей точки зрения, чаще всего напрасно). Однако о «красной пятерке» двух мнений быть не может: она сыграла серьезнейшую роль в освоении нашей истребительной авиацией такой этапной машины, какой был, при всех своих недостатках, самолет И-16. Интересно, что в последние годы перед войной В. В. Шевченко неожиданно выступил и в другом амплуа – как конструктор. Группа инженеров, объединенная им, спроектировала самолет, который взлетал как биплан, а в полете убирал не только шасси, но и нижнее крыло, превращаясь, таким образом, в моноплан. По идее эта машина должна была сочетать высокие скоростные качества моноплана и хорошие характеристики взлета, посадки и криволинейного полета, присущие биплану. Таким нестандартным путем авторы проекта стремились примирить две основные самолетные схемы истребительной авиации, особенно остро соперничавшие как раз в то время.
Машина была построена и успешно летала. Испытывал ее наш товарищ Г. М. Шиянов.
Правда, попытка примирить моноплан с бипланом тогда не удалась: машина в серию не пошла – помешали присущие ей, как, впрочем, любой новой конструкции, «детские болезни». А развитию ее последующих модификаций помешала война. И идея, казалось бы, совершенно заглохла. В самом деле, долгие годы ничего похожего на эту машину в авиации не появлялось. Однако пришло время – и идея воскресла. Конечно, в новом обличье, но тут уж ничего не поделаешь: кажется, это единственно возможный в природе вариант воскрешения – в новом обличье. Во всяком случае, я неизменно вспоминаю полеты Юры Шиянова на самолете Шевченко каждый раз, когда вижу самолеты с изменяющейся геометрией крыльев: на взлете и посадке передняя кромка крыла располагается у них почти перпендикулярно набегающему на нее встречному потоку воздуха, а в полете, когда нужно выйти на большие сверхзвуковые скорости, отгибается стрелой назад. Конструктивные формы новые, но идея… Идея, пожалуй, весьма родственная той, которую пытались реализовать В. В. Шевченко и его товарищи по КБ.
В ту первую ночь успешно слетали и А. П. Якимов, и М. Ф. Федоров, и другие. В последующие налеты многие летчики нашей эскадрильи – В. Л. Расторгуев, В.Н. Юганов, Г. М. Шиянов, В. П. Федоров, Е. Н. Гимпель – находили в темном небе самолеты противника и решительно вступали с ними в бой.
Пусть не всем нашим товарищам посчастливилось сбить противника, но чрезвычайно важно было отогнать его от Москвы или хотя бы не дать ему спокойно произвести прицельное бомбометание. И действительно, прорывалась к городу лишь весьма малая часть бомбардировщиков противника, брошенных на нашу столицу.
Много лет спустя, когда все, о чем я сейчас рассказываю, стало историей, я узнал из архивных документов, что в первом налете из участвовавших в нем 200–220 фашистских самолетов побывало над городом и сбросило на него бомбы не более сорока. А за полгода войны – со дня первого налета 22 июля до 20 декабря 1941 года – статистика еще более убедительная: 8278 самолето-вылетов на Москву и всего 207 прорвавшихся к городу бомбардировщиков.
Недаром Москва – наименее пострадавшая из всех европейских столиц, подвергавшихся бомбардировкам во время Второй мировой войны.
И таково не только мое мнение. В его подтверждение я могу привести хотя бы компетентные свидетельства И. Г. Эренбурга и А. Н. Толстого, для которых бомбардировка Москвы была не первой, пережитой ими. Алексей Толстой выступил 29 июля – ровно через неделю после первого налета на Москву – в газете «Красная звезда» со статьей «Несколько поправок к реляциям Геббельса». Вот что пишет об обстоятельствах появления этой статьи в своей книге «Время не властно» Д. И. Ортенберг, бывший в те годы главным редактором нашей центральной военной газеты: «Во время июльских массированных налетов немецких бомбардировщиков на Москву Геббельс распространялся по радио: Москва превращена в руины, Кремль стерт с лица земли, электростанция разрушена, в городе прекратилось движение… Об этом шумела и гитлеровская пресса, кричали специальные немецкие листовки, сбрасываемые над нашими войсками… Ответил на это Алексей Толстой. Он сел в нашу редакционную машину и объездил улицы столицы. Конечно, он увидел и обгорелые дома, и кое-где разрушенные здания. И откровенно об этом написал. Побывал писатель и в Кремле и установил, что Кремль… как стоял, так и стоит. Стоит там же, где стояла, и Центральная электростанция. Трамваи и троллейбусы ходят по всем маршрутам, и улицы Москвы полны народу».
А Илья Эренбург в книге «Люди. Годы. Жизнь» дал свою лаконичную оценку: «В конце июля начались бомбежки Москвы. После Мадрида и Барселоны они мне казались слабыми – противовоздушная оборона работала хорошо» – похвала тем более веская, что силы, брошенные несколькими годами раньше фашистами с воздуха на Мадрид и Барселону, составляли ничтожно малую часть от того, что они использовали при бомбардировках Москвы.
Кстати, надо заметить, что бомбардировка бомбардировке рознь. Гитлеровцы стремились бомбить не как-нибудь, а прицельно. У их сбитых летчиков находили подробные, с немецкой аккуратностью и высокой полиграфической культурой выполненные карты Москвы, на которых были отмечены наиболее важные цели: железнодорожные вокзалы, аэродромы, крупные заводы, Кремль.
Но, например, на территорию Кремля за все время вражеских налетов упало всего несколько бомб. Об этом в течение войны по понятным причинам – зачем облегчать противнику анализ результатов своих бомбардировок? – не сообщалось. (Менее объяснимо, почему это держалось в тайне еще без малого сорок лет.)
В целом фактическое распределение упавших на город бомб носило явно выраженный случайный характер: их бросали беспорядочно, видимо, думая не столько о том, куда, сколько о том, как бы поскорее.
Правда, некоторые фашистские экипажи старались, так сказать, и невинность соблюсти, и капитал приобрести: и более или менее подходящий объект для бомбометания подобрать (чтобы выглядело прилично в боевом донесении), и в то же время сделать это, по возможности, подальше от зон действия прожекторов, истребительной авиации и зенитной артиллерии – словом, не в самой Москве, а в ее пригородах.
Поиски одного из таких экипажей увенчались шумным – не столько в переносном, сколько в буквальном смысле слова – успехом. На затемненной земле Подмосковья фашистские летчики высмотрели несколько параллельных рядов вытянутых ровных блестящих полосок. Места для сомнений не оставалось: конечно же, это не что иное, как остекление крыш цехов какого-то большого промышленного предприятия! Бомбы были сброшены, легли точно и разнесли… Томилинскую птицефабрику, вольеры которой, на свою беду, имели такую «промышленную» окраску крыш. Разнесли в пух и прах! Причем в пух даже в большей степени, чем в прах: несколько дней обезумевшие от бомбежки куры, отчаянно кудахча (я же говорил, что успех был шумный), в полной панике носились по окрестностям Томилина.
Редкие, очень редкие экипажи немецких бомбардировщиков проявляли такое упорство, как, например, летчики того «Юнкерса-88», который в один из октябрьских налетов прорвался в город и точно положил тяжелую тысячекилограммовую бомбу у Ильинских ворот, в то самое здание Московского горкома партии, которое было его целью.
Бывший в то время председателем Моссовета В. П. Пронин вспоминал об этом: «Члены бюро МГК партии слушали доклад командующего Московским военным округом генерала Артемьева о защите города на ближних подступах, когда началась стрельба зенитных орудий. Я связался по телефону с командующим ПВО и спросил о причинах стрельбы. «Над городом летает один немецкий самолет», – ответил генерал Журавлев. В соответствии с постановлением Государственного Комитета Обороны при налете одного-двух самолетов в городе воздушная тревога не объявлялась. Не успел я, однако, положить трубку, как раздался грохот, здание словно подскочило, вылетели оконные переплеты и двери, с потолка и стен обрушилась штукатурка. Здание горело…»
Подавляющее же большинство бомб сбрасывалось, повторяю, неприцельно и ложилось очень не густо – вдалеке друг от друга. Едва ли не единственное исключение – бомбы, попавшие дважды, с интервалом в несколько дней, в одно и то же здание – угол улицы Воровского и Мерзляковского переулка, – вызвало оживленные комментарии москвичей.
– Вот и верь после этого в теорию вероятностей! – говорили они (хотя в действительности этот случай ни малейшего ущерба теории вероятностей не нанес – вопреки распространенному заблуждению, она не признает никаких преимуществ воронки от ранее разорвавшегося снаряда перед любой произвольно выбранной соседней точкой, – если, конечно, говорить о прямом попадании, а не об укрытии от осколков).
Впрочем, тот факт, что москвичи могли позволить себе роскошь специально интересоваться судьбой какого-то одного, в общем ничем не примечательного здания («Знаете, угловой дом, где аптека»), сам по себе свидетельствует о весьма умеренной плотности бомбежки, которой подвергалась Москва. И виноват в этом был, конечно, не противник: его бы воля, он охотно устроил бы в Москве то же, чему подверглись Лондон, Ковентри, Варшава и многие другие города горящей в огне войны Европы! Помешал этому ряд обстоятельств, но прежде всего – войска Московской зоны ПВО.