К сугубому удовлетворению медиков, космонавты с места посадки были сразу же доставлены назад, на космодром, и на целые сутки поступили в полное распоряжение врачей. Правда, это разумное нововведение последовало не в результате настоятельных, уже более чем трехлетних просьб представителей интересов космической физиологии и медицины, а по совсем иным причинам. Ставший традиционным порядок – отлет приземлившихся космонавтов, без возвращения на космодром, прямо в Москву – был нарушен событиями, по своему масштабу превосходившими наши космические дела. Как раз в утро посадки «Восхода» проходил пленум ЦК партии, на котором Н. С. Хрущев (всего несколькими часами ранее звонивший из Пицунды на космодром Королеву) был освобожден от своих постов. В Москве было не до приема космонавтов – последовала команда: ждать.

Ну а пока – не терять же времени зря – космонавты попали в руки врачей совсем свеженькими – и с тех пор это тоже стало традицией или, вернее, обязательным элементом программы каждого космического полета.

Соответственно передвинулось на сутки и заседание Госкомиссии, на котором космонавты докладывали о своей работе.

Собирались теперь уже не на берегу Волги – этот район больше космических финишей у себя не видел, но гостеприимство, оказанное в нем первым нашим космонавтам, начиная с Гагарина, обеспечило ему прочное место в истории космических полетов человека. На сей же раз отчет космонавтов мы слушали в незадолго до этого построенном просторном физкультурном зале на основной площадке космодрома – нынешнем Ленинске.

Одно из редчайших умений на свете – умение при любых обстоятельствах оставаться самим собой. В тот день и Комаров, и Феоктистов, и Егоров в полной мере показали себя и с этой стороны.

Все три космонавта говорили интересно, четко, продуманно. Высказали много нетривиальных мыслей, поделились интересными наблюдениями. Невозможно было не заметить, как раз от раза возрастал научный, технический, да и просто общекультурный уровень послеполетных отчетов космонавтов. Хотя если подумать, то удивляться этому не приходилось: сложнее, насыщеннее, «умнее» становились задания – соответственно изменялись и отчеты об их выполнении. Практика последующих космических полетов эту очевидную закономерность в полной мере подтвердила… Однако задание заданием, но и личность космонавта тут свою роль, конечно, играет. Отнюдь не последнюю!.. Концепция «прежде всего хорошее здоровье» оказалась не очень долговечной.

Но вернемся к докладам экипажа «Восхода».

Комаров сравнивал действия космонавта, управляющего кораблем, с действиями летчика, управляющего самолетом, и заметил, что малые угловые скорости – медленность вращения, присущие первому, – оставляют достаточно времени, чтобы «на ходу» обдумывать и оценивать свои действия. Иными словами, если самолетный летчик сплошь и рядом вынужден действовать автоматически, рефлекторно, а анализировать свои действия уже потом, так сказать, постфактум, то на космическом корабле такой анализ «вписывается» внутрь моторных действий человека.

Пожаловался Комаров – и его поддержал Феоктистов – на тесноту в корабле: «Хоть бы позу немного переменить. Ноги, например, вытянуть или как-нибудь иначе, но переменить». (В это время уже наносились на бумагу контуры будущего космического корабля «Союз», как мы знаем, «двухкомнатного» – несравненно более просторного, чем «Восток» и «Восход».)

Егоров заметил, что работа в течение всего полета была крайне напряженная: за исключением времени сна, практически непрерывная.

Это мы тогда услышали впервые – и с той поры слышали едва ли не после каждого полета. Даже после самых длительных экспедиций.

Когда Борис Борисович Егоров рассказывал о том, как брал на анализ кровь у товарищей по экипажу, сидевший рядом со мной мой старый – со студенческих времен – товарищ пошутил: «Вот оно, первое кровопролитие в космосе». Ни он, ни я, да и вообще никто не мог знать, что первое настоящее кровопролитие на путях человека в космос – не за горами. И что жертвой его окажется этот глубоко симпатичный всем нам человек в тренировочном костюме, смотрящий на нас вдумчивым взглядом и спокойно, без намека на рисовку, отвечающий на наши вопросы – командир «Восхода» Володя Комаров.

Присутствие Феоктистова и на послеполетных докладах космонавтов было тоже для всех привычно. Но раньше он слушал и дотошно – пожалуй, дотошнее, чем кто-либо другой, – расспрашивал космонавта. А сегодня рассказывает сам. Рассказывает очень интересно, проявляя незаурядную наблюдательность не только в том, что прямо входило в круг его обязанностей инженера-экспериментатора: «Внутри космического корабля взлет не производит такого сильного впечатления – грохот, пламя и так далее, – как при наблюдении с Земли… На активном участке, даже на пиках перегрузки, сохраняется полная ясность мышления; можно анализировать происходящее не хуже, чем в обычных условиях, в частности – оценивать аварийные ситуации, если таковые возникнут… Ощущения вначале похожи на самолетные – и по шуму, и по плавным покачиваниям, а во время работы последней, третьей ступени – вроде как в поезде: даже потряхивает, будто на стыках рельсов… Физиологическое проявляется в техническом: на этапе выведения быстро растет влажность в кабине, чуть ли не на глаз видно, как ползет стрелка прибора, – видимо, резко увеличивается потоотделение… Невесомость в космическом корабле непосредственно ощущается меньше, чем в салоне самолета Ту-104 на тренировках, – наверное, потому, что в самолете происходит свободное плавание, а в космическом корабле все время какой-нибудь частью тела чего-то касаешься…» – и так далее, до посадки (кстати, первой «мягкой посадки» в истории космонавтики) включительно.

Тут же выяснилось, что Константин Петрович в полете не только делал в планшете предусмотренные заданием записи, но сразу наносил точки на миллиметровку – хотел видеть, как они ложатся на кривую. И снова – в который уж раз – возникают у меня ассоциации с авиацией. Ведь в испытательных полетах хорошие, опытные инженеры-экспериментаторы издавна любили еще в воздухе прикинуть, как себя ведут эти своенравные, упрямые точки. И не раз бывало, что, уже выполнив все заданные режимы, спросишь своего наблюдателя:

– Ну как, вроде все сделали?

И услышишь в ответ:

– Минутку… Сейчас нанесу… Так, так… Знаешь, давай повторим площадочку на девяти тысячах… Чего-то она выскакивает.

Великое дело – текущая информация о ходе эксперимента. Феоктистов это чувствовал точно так же, как наши авиационные ведущие инженеры.

Впрочем, удивляться этому сходству не приходилось. Ведь действительно в работе экспериментаторов на любых летательных аппаратах общего по крайней мере не меньше, чем различного. Все правильно, так оно и должно было быть…

Впоследствии я слышал и читал немало высказываний Константина Петровича по самым разным вопросам – начиная с узкопрофессиональных («Является ли старт с орбиты спутника Земли обязательным условием полета к Луне и планетам?») и кончая такими, как, скажем, философия творчества («С чего начинается истинный акт творчества?»). И всякий раз любовался – даже в тех случаях, когда был не во всем согласен с ним, – самой манерой, стилем его мышления, в котором строгая логичность и прочная подкрепленность обширными фактическими знаниями неожиданно сочетается с оригинальностью, нестандартностью подхода к явлениям жизни. В этом у него много общего с его коллегой Борисом Викторовичем Раушенбахом (хотя если говорить об их взглядах на какие-то конкретные вопросы, то они могут оказаться диаметрально противоположными – именно вследствие того, что обоим присуще выраженное индивидуальное своеобразие мышления).