Вернувшись от Левитской, он опять сел перед своим дисплеем, глядя на схемы, но делать ничего не мог. Столкнувшись со смертью, он понял, насколько схемы и жизнь — разное. Встал у окна, глядя на уличную толпу.. Толпы снуют — а зачем? Когда-то Египет и Вавилон тоже что-то строили — и исчезли. Исчезли Хеопсы с Навуходоносорами… От смерти не убежишь. Бегаешь-то не ради себя, но для какой-то вселенской схемы: общественной, политической или иной. А сам гол пришёл — гол ушел. Сам лишь стареешь и умираешь. Зачем весь этот якобы мировой прогресс Лене? И Кате — зачем? Ему теперь — зачем? Он плакал… Заглянула сотрудница и, не спросив его ни о чём, исчезла. Он опять приложился ко взятой в баре бутылке. День завершался. Он так и не пришёл в себя и не понимал, как быть. Последний час он провёл в кабинке, на унитазе, свесив голову, уперев локти в бёдра. Плеск струй его усыплял. Затем отправился к Сытину, упросил сходить с ним в бар снова. И снова молчал, только пил, но остаться с Сытиным не пожелал, а молча достал ключи от машины и показал, что едет. Странно, но он не опьянел. Сытин стоял рядом с «Фордом» и, когда тот завёлся, спросил:

— Был у тебя начальник отдела кадров?

Девяткин отрицательно покачал головой.

— Я слышал, — продолжал Сытин, стоя в плаще, высокий, толстый, — ему звонили по твоему поводу из милиции. Что конкретно, он не сказал. Загадочность есть суть кадровой службы. Но через день кадровик выболтает нам всё. Можно и Ксюшу — он к ней неравнодушен — попросить всё выведать. Если нужно. Ты-то знаешь, в чём дело?

— Убил, — сказал Девяткин, — и вот, копают.

Сытин курил.

— По крайней мере, если ты шутишь, всё не так плохо? — спросил он. — Жить будем? Я почему об этом? Что-то с тобой случилось. Ты совершенно не в своей тарелке. Ты первый раз за рулём пьяный, и в банке пил. А то пойдём ко мне? Я тебя отпускаю только потому, что пробка не даст набрать скорость. Лене привет, целуй от меня! — Он махнул рукой с сигаретой и зашагал прочь.

Девяткин следил за ним в зеркало заднего вида. Сытин мудрый, с ним славно. А мудрый — потому что видел смерть. Он пережил два инфаркта и вдобавок был диабетиком. Он вряд ли смог бы работать, если б не его сверхспособности — норму недели делал за день. Девяткину хотелось пойти к нему и заснуть в холостяцкой квартире под звуки Моцарта, как бывало раньше, когда они вдруг засиживались. Хотелось… Но смерть накладывала табу. Смерть требовала разбираться с ней. Катя начнёт попахивать там, в шкафу, а он не решил, что делать… Вообще-то он понял: вряд ли домой поедет. Он должен явиться туда с решимостью, — но пока её нет… Что, неужели из милиции был звонок? Следователь из Жуковки? А зачем? Зачем звонить в банк? Зачем эта спешка, словно пытались его разыскать? Ну, нашли, спросили: у вас Девяткин? Дальше что? Ничего не сказали. Так бывает, когда хотят взять преступника неожиданно…

Вдруг следователь шастал по его дому? Вдруг к нему идут уже из соседнего ОВД? Он вынул ключ из замка зажигания, вылез из «Форда» и зашагал в проулок. Не озираясь и глядя в землю, шёл, пока не свернул в другой. Значит, у него есть время до СИЗО, пусть ищут… Но если всё-таки он ошибся и не нашли, а следователь звонил по поводу сбитой девушки? Девяткин вспомнил о номере, который погибшая записала в его смартфон. Он позвонил.

— Салон Кастальской, — услышал он пение.

— К Римме Павловне.

— Вы записаны? Надо вам записаться, — пел невидимый голос. — Запись — пятьсо-от, и-и вам назначат.

— Срочно.

— Срочно — пять ты-ысяч.

— Я от Марины! — крикнул Девяткин.

— Ладно, — сказал голос без декламаций. — Секунду… Так, Римма Павловна ждёт вас. Адрес таков: Малый Власьевский, три. Там вывеска.

Он шёл по старой Москве, надеясь, что Римма Павловна — та, с кем он поговорит свободно и без последствий. Он даже с Сытиным напрягался, чтоб вдруг не раскрыться. К кому ещё он понёс бы свой страшный груз? Кастальская знала сбитую, но его не знала. То есть, с Кастальской он мог в одностороннем порядке облегчить душу, это дало бы ему стратегическую информацию для встречи со следователем.

Потому что, если он когда-то признается, а иного пути нет, Марину тоже сочтут неслучайной жертвой. Он понял, что и сам вряд ли поверил бы человеку, если с ним связаны сразу три смерти, а он уверяет, что не причастен ни к одной.

Дом был старым — в нём когда-то жили знаменитые актеры и прочая культурная элита середины века, о чём говорили мемориальные доски. Вывеска на подъезде зазывала в салон «Гнозис». Охранник открыл ему, и Девяткин сразу погрузился в магию многочисленных мелких лампочек, длинных лент, колышущихся висюлек, блёсток, шаров, талисманов, символов, фолиантов на полках, кресел, девичьих хитонов и музыки. Захотелось спать. Он сидел, дожидаясь вызова, и читал на тумбе текст, набранный модерновым шрифтом, но одновременно с претензией на старину: