Каждую осень, как ручьи с гор, извиваясь в глубоких теснинах, выплескиваясь на простор долин, текут многотысячные отары вниз, «на плоскость», как здесь говорят, с летних пастбищ на зимние. Медленно тянутся они длинными скотопрогонными трассами. Дождь ли, ветер ли с гор, или первый мокрый снег, а они идут, идут. Путь этот далек и труден. Выбиваются из сил овцы, устают чабаны.

Несколько лет назад появилось новшество: отары шли с гор до станции. Здесь их погружали в специальные поезда «вертушки», и дальше они следовали по железной дороге. Так было и на этот раз. В точно назначенный срок каждый район начал перегон скота по заранее указанным трассам. Одна из этих трасс вела на станцию Манас...

Ничто, казалось, не предвещало беды. Первые отары уже достигли станции. Началась погрузка. Но случилось так, что какой-то колхоз пригнал овец больше, чем заявил раньше. График перегона нарушился. Почти шестьдесят тысяч овец скопилось на станции. А сзади напирали другие. Сорвавшись с гор, они уже не могли остановиться.

Великий шум и гомон день и ночь качался над станцией Манас. А с гор шли и шли новые отары по голым, выбитым прошедшими впереди отарами пастбищам, мимо замутненных колодцев, мимо сельских магазинов, в которых чабаны скупали последние, годичной давности пряники и консервы.

Вот в какой переделке оказались Магомед и шестеро его товарищей из Лакского района. В волнении и беспокойстве глядя на исхудавших овец, на усталые, черные от ветра, лица чабанов под бахромой мохнатых шапок, Магомед только сейчас с пронзительной ясностью, от которой на миг похолодело и остановилось сердце, осознал всю сложность создавшейся ситуации. Назад, в горы, им хода нет. Впереди, до самой станции на выбитой трассе — тысячи овец. И они со своей отарой теперь как в ловушке. А тут еще продукты кончаются.

— Мука вся вышла, — сообщил Узаллаев.

— Мясо есть, продержимся.

— А сколько?

— Что сколько? — не понял Магомед.

— Сколько держаться?

Если б знал Магомед, сколько держаться. Если бы знал он, что так все выйдет, разве промолчал бы на последнем собрании. Сидел в уголке, досадовал — с чем отправляемся? Продуктов мало, обувь износилась, палатка дырявая. Выступить? Сказать? А потом решил: парторг ведь тоже идет с отарами. Ему и решать, что и как. И промолчал. А теперь вот отвечать надо. Тому же Узаллаеву надо отвечать, потому что он не был на партийном собрании. И Магомед отвечает:

— До конца будем держаться. Как на фронте, брат. Иначе нельзя.

Осень гналась за ними по пятам. Все ниже сползали снега с гор. Чабаны жгли костры по ночам. Спали не раздеваясь. Считали дни.

То, чего так боялись все, случилось на рассвете. Перепуганный Солдат закричал, срывая с Магомеда бурку:

— Овца! У меня пала овца!

Рядом закудахтал переполошенный Узаллаев:

— Падеж!

Магомед, вдруг сразу пришедший в себя от одного этого слова, раздельно произнес:

— Никакого падежа нет. Поняли?

Овца лежала, закатив белые глаза. Магомед схватил ее за теплую шею, приподнял голову. Он чуть не задохнулся от горя и обиды. Он думал о том, что вот если падет эта первая овца, с нее и начнется. Значит, надо сделать все, чтобы спасти ее... Магомед поставил ее на ноги, и она, шатаясь, побрела вперед, как слепая. Он догнал ее, взвалил на плечи, сказав чабанам: