— Просто перебрался на континент? — спросил Сент-Ив.
— Нет, заделался ревностным папистом. Принял католичество, покаялся в былых занятиях алхимией и вивисекцией и отправил бы меня в монастырь, уберегая от греховности этого мира, только я была против. Рукописи исчезли. Он заявил, что уничтожил их, но я уверена, что это не так, потому что однажды, когда мне было лет пятнадцать, моя мать нашла в сундуке некие бумаги — похоже, те самые. Они были переплетены в тетради, которые мать хотела сжечь, да отец не позволил. Они вырывали их друг у друга, мать обзывала отца лицемером и кричала, что он выжил из ума и сам не знает,
Гостья помолчала, будто в сомнении, но потом все же продолжила рассказ:
— Отец был слаб характером — не человек, а жалкий червь. Он избил мою мать, спрятал тетради в надежном месте и на неделю уехал в Лондон. Помню, он вернулся домой пьяным и долго раскаивался в содеянном, а я в том же году вышла замуж, уехала из дому и не виделась с отцом, пока тот не состарился и не оказался при смерти. К тому времени моей матери уже лет пятнадцать как не было в живых, и он считал, что убил ее, — да так оно, без сомнения, и было. На смертном одре он опять начал что-то бормотать о тетрадях. Должно быть, все эти годы мысль о них не давала отцу покоя. Перед смертью он говорил мне, что тетради выкрал у него один из членов Королевской Академии наук, человек по фамилии Пайпер, возглавивший кафедру в Оксфорде. Он якобы решил присвоить найденную отцом формулу и хитростью завладел тетрадями, опоив отца и пообещав озолотить его. Денег отец так и не увидел. И потому завещал мне отыскать записи и уничтожить их, ибо лишь тогда он упокоится с миром.
Невесело усмехнувшись, женщина заговорила вновь:
— Скажу напрямик: отцовский покой меня в тот момент заботил менее всего. По мне, чем меньше мира познает его дух, тем лучше, и аминь. Поэтому я ничего не сделала. У меня на руках были тогда сын и точное подобие отца — жалкий муж-пьяница, которого я с пару недель на тот момент в глаза не видела и надеялась больше не увидеть. Вот только в жизни мне никогда не везло, хотя речь не об этом. Важно другое: бумаги, о которых вспоминал отец, эти его тетради, они
Так завершилась ее речь. На первый взгляд, слова изливались из этой дамы совершенно свободно, будто бы экспромтом, и все-таки меня не покидало ощущение, что каждое слово было тщательно продумано и взвешено заранее, а изрядная доля монолога осталась, как говорится, за скобками. Эта женщина умело отредактировала и смягчила всю историю, предъявив нам сглаженную поверхность с заплатами в виде сентиментального вздора, прикрывавшими прорехи недостающих подробностей.
Впрочем, Сент-Ива ее речь явно задела за живое, как и мистера Годелла, который, сдается мне, в десятый раз принялся взвешивать один и тот же кисет с табаком. Оба пребывали в глубокой задумчивости. Если эта женщина явилась сюда сыграть на их самых больших страхах, ей это удалось лучше некуда. Здесь варилось что-то нешуточное, причем вода в котле закипела еще в памятный день взрыва на складах и происшествия на набережной. Причем поваром выступал незаурядный преступник: с того дня миновали несколько недель, и это ясно свидетельствовало, что варево готовилось тщательно, безо всякой спешки, и что готовое блюдо обещает оказаться на редкость зловещим.
— Можем ли мы оставить у себя письма? — спросил Сент-Ив.
— Нет, — ответила гостья, вмиг смахнув конверты с прилавка, куда мистер Годелл отложил их после прочтения. После чего, не скрывая улыбки, она развернулась, вышла на улицу, села в поджидавший ее кэб и уехала без единого слова. Короче говоря, странная женщина поняла, что поймала нас на живца. И то была сущая правда: последним вопросом Сент-Ив выдал себя с головой.
Ее неожиданный уход нас ошеломил, а вопрос мистера Годелла, адресованный Сент-Иву, привел в чувство:
— Полагаю, никакого профессора Фроста из Эдинбурга не существует?
— Он неизвестен ни химикам, ни специалистам иных направлений. Здесь она слукавила.
— А ведь конец письма выведен той же самой рукой!
— Безусловно.
Сент-Ив внутренне содрогнулся. Опять открылась старая рана — Элис, гибель Нарбондо в Скандинавии, — и ему снова придется изводить себя неразрешимыми моральными вопросами. Эта борьба лишь усугубляла его чувство вины. И он наконец решился отдаться на волю волн и плыть по течению, чтобы только освободить сознание от тягостного груза. Стало быть, Нарбондо вернулся — появился, как привидение на празднике…
— Почерк-то его, только самую малость нетвердый, — рассуждал Годелл. — Будто писавшего разбил паралич или одолела слабость, и он предпринял героические усилия, пытаясь это скрыть, приблизить свой почерк к образчику в первом письме. Ручаюсь вам, что он еще недостаточно оправился, чтобы настрочить письмо целиком. Ему далась лишь пара предложений; остальное написали за него.
— Допустим, умелый фальсификатор… — начал было Сент-Ив, но Годелл немедля указал на явную нестыковку:
— Зачем подделывать чужой почерк, если не указываешь имени автора? В этом же самая суть, верно? В подобной подделке нет ни малейшего смысла, если только… Боюсь, этот омут гораздо глубже, чем кажется.
— Если кто-то решил подбросить нам это письмо… Чтобы убедить, будто Нарбондо сумел выжить…