На улице, примерно в полуквартале от табачной лавки, стоял небольшой двухколесный экипаж — видавший виды потертый кэб, окно которого было затянуто куском потертого бархата. Когда я проходил мимо, импровизированная занавеска отдернулась в сторону, и в окне показалось чье-то лицо. Я сперва подумал было, что это женщина, но нет: это оказался мужчина с длинными, до плеч, вьющимися волосами. Он выглядел странно — сальные локоны, лоснящаяся кожа, чисто женский высокий воротничок из цветастого ситца — и даже пугающе. Скорее всего, такое впечатление складывалось из-за его взгляда — взгляда безумца: горящие какой-то сумасшедшей страстью глаза его постоянно блуждали, словно он не в силах на чем-либо сосредоточиться, словно всё, что есть вокруг, — кэб, дома на Руперт-стрит, я и другие прохожие — невероятно важно для него. И опасно. Он стрелял глазами туда-сюда с какой-то пьяной настороженностью и внезапно тихо произнес — почти прошептал, — ни к кому конкретно не обращаясь:
— Что это?
Поскольку смотрел он в это время куда-то на улицу, я тоже посмотрел туда, но не увидел ничего примечательного.
— Прошу прощения? — откликнулся я.
— Вот это. Там.
Он опять уставился на что-то, и я вместе с ним.
— Там.
Теперь его взгляд был устремлен вверх, к ряду стрельчатых окон на третьем этаже дома. В одном из них виднелся силуэт какого-то человека, курившего сигару.
— Он? — спросил я.
Безумец вытаращил глаза, и я подумал: «Ага, уж теперь-то я точно вычислю, куда он смотрит», но снова ошибся.
— Это. В твоей руке.
— Слон?
Он быстро замигал, будто ему в глаз попала соринка, выдавил, скосив глаза:
— Он мне нравится.
Казалось, он хорошо знает меня. И он мне тоже кого-то напоминал. Но я никак не мог сообразить, кого, и, похоже, именно безумие, — а мой собеседник, несомненно, утратил способность мыслить здраво, — придавало его лицу мешающую опознанию чужеродность: казалось, он родился на какой-то неведомой планете и, явившись оттуда на Землю, попытался замаскироваться, собрав воедино наиболее типичные черты человеческого лица, но вышло странно: передо мной маячила какая-то театральная маска.
Мне, правду говоря, стало его жаль, и когда он протянул руку за слоном, я отдал ему игрушку. Мне думалось: он повертит ее в руках и быстро вернет. Но безумец тут же скрылся в глубине кэба. Занавеска задернулась, и изнутри не доносилось больше ни звука. Я постучал в дверцу.
— Уходи, — сказал он.
И я ушел. Этот тип нуждался в слоне больше, чем я сам. Для кого, спрашивается, я мастерю свои игрушки, если не для таких, как он? Кроме того, слону определенно недоставало шляпы. Эта мысль утешила меня, но бегство все равно казалось почти малодушием. Хотя останься я — и что бы изменилось? Мне вовсе не хотелось устраивать нелепых сцен на потеху зевакам: вообразим, что я лезу в кэб и силой отнимаю у незнакомого безумца каучукового слона! Но останься я — что бы изменилось? Я не хотел устраивать сцену, залезая в кэб и силой отнимая у безумца каучукового слона. Именно это я и твердил себе, когда вошел в лавку Годелла, готовый поставить этот случай себе в заслугу, и там, уже переступив порог, я вдруг почувствовал, что сам близок к помешательству.
Должно быть, у меня действительно был слишком безумный или ошарашенный вид, поскольку Хасбро при моем появлении в тревоге вскочил, а незнакомая женщина, стоявшая в дверях, повернулась на каблуках и бросила на меня изумленный взгляд. Нет, это был не парень из кэба, а именно женщина, но с таким же, как у того, выражением лица, такими же сальными волосами и блузкой из того же материала. Она куталась в шаль и была намного старше, хотя по лицу этого не скажешь. Почти полное отсутствие морщин на лице, вероятно, объяснялось его легкой одутловатостью: такое впечатление, будто в Сохо заявился какой-то гоблин с искусно выточенной дыней на плечах вместо головы. Сомнения отпали — передо мной стояла мать того существа из кэба.
Она одарила меня театральной улыбкой, но затем, будто успев за этот краткий миг назначить мне цену, сменила ее на чванливую гримасу осуждения; с этого момента и на протяжении всего дальнейшего разговора вовсе не обращала на меня внимания. Я же не мог отделаться от смутного ощущения, что мною незаслуженно пренебрегли, хотя подобное отношение со стороны безумной женщины не многого стоило, — во всяком случае, не более каучукового слона, похищенного у меня ее столь же безумным сыном.