— Мигель! — «Что за дьявольщина? Может, парень тоже сорвался?» — у Диего отхлынула кровь от лица. Тут за волной мха послышался шорох, и над губчатой зеленью показалось дрожащее от напряжения лицо юноши. Оно было землистого, трупного цвета, с глубоко запавшими полузакрытыми глазами.
— Уходите, дон… — кровь толчками пошла из его рта.—Мне уже не помочь… спасибо за всё… я любил вас… — подбородок сильнее окрасился алым. — Так и не вышло из меня… настоящего… солдата.
Глаза раненого закатились и стали видны белки, разбавленные розовой сетью полопавшихся сосудов.
— Мигель! — майор бросился к нему. — Мигель… как же так… мальчик мой! — Диего, склонившись над слугой, не скрывал слез. Из груди офицера вырывались сдавленные рыдания. — Потерпи, потерпи!.. Жить — это большее испытание, чем умереть. Ты еще наденешь уланский мундир моего полка, клянусь небом, это так. — Руки его умело делали перевязку. Пальцы скользили по загустевшей жиже.
Рана была — хуже нет — сквозная, в живот, под углом в сорок пять градусов. Толстый моток реаты, который Мигель прижимал к животу, разбух от крови и напоминал бесформенный шматок клюквенного желе.
Дон рычал от бешенства: не было теплой воды, бинтов, спирта, не было ни черта, чтобы хоть как-то облегчить страдания друга.
Сознание покинуло Мигеля, прежде чем майору удалось на реате, пропущенной под мышками раненого, спустить его вниз. Слава Всевышнему, что хватило длины веревки. Спустя час юноша лежал на мху у обочины тропы и рана была перевязана опытной рукой дона.
Но Диего сокрушенно качал головой, глядя на серое лицо умирающего. Бесова пуля перемотала все кишки. Бедняге вряд ли могли пособить даже в госпитале, а тут…
— Прощай, амиго, спи спокойно. Ты уже прибил свинцом свое имя на страницы истории. Amen! — Дон, тяжело вздохнув, прикрыл веки замолчавшего навсегда друга.
Глаза его засырели от слез. Перед ним встал выбор. Завалить Мигеля камнями либо перевезти труп в лагерь и там похоронить более достойно, а может, просто оставить тело как есть и убираться подобру-поздорову…
Он выбрал первое — на второе не было сил, последнее не допускала вера и любовь к слуге.
Когда дело было сделано, дон, опираясь на приклад длинноствольного оленебоя, как на костыль, прихрамывая, направился в глубь ущелья.
Лошади, истомившиеся на привязи и до одури застреканные оводами, навострили уши, а когда Диего, не обращая внимания на них, проковылял мимо, они раздергались, выворачивая лиловые яблоки глаз, оглашая жалобным ржаньем огромные стены ущелья.
В уланском полку считали, что у майора стальные нервы. И право, они были недалеки от истины, однако то, что открылось глазам андалузца, заставило его сжать губы.
Нелепый кусок мяса кроваво пузатился меж валунов. Диего ступил ближе и разглядел копыта коня, уродливо тянувшиеся к небу. В двух местах, где ноги жеребца были сломаны, кожа лопнула, и сквозь нее обломком копья торчала кость. Рядом лежал монах. Тело его было изломано как у большой карнавальной куклы.
У майора свело скулы: вдруг показалось, что мертвец улыбнулся ему оставшейся половиной лица, державшейся на белых, как картофельные ростки, сухожилиях.
Де Уэльва смахнул пот со лба, глянул на ставшую розовой ладонь и скривился от боли.
— Привидится же такое…
Глаза его вдруг сузились, напряглись. Он быстро обошел труп и присел возле него с правой стороны. Внимание привлекла рука монаха, большая и мозолистая, покрытая многочисленными ссадинами. На узловатом безымянном пальце майор обнаружил перстень. Кровавый, сверкающий, он словно прикипел к коже.
Диего раздвинул холодные пальцы, на массивной золотой оправе он прочитал зловещую монограмму Ордена Иисуса: «Цель оправдывает средства».