Василий Брусянин

Серые, пушистые облака медленно ползли над землёй. Холодный ветер нес их мне навстречу с далёкого севера. Они плыли в синеве неба, словно гигантские серые птицы, тихие, без взмахов больших и неподвижных крыльев. Серые тени облаков двигались по полям и болотам, среди низкорослых сосенок, и постепенно исчезали в лесу, сливаясь с окраской зеленеющей хвои. Солнце светило ярко, но холодно, и душа ощущала эту холодность…

Минувшей ночью Игнатию Иванычу почему-то не спалось. Он лёг накануне после сытного ужина, находясь в хорошем настроении, и быстро заснул, но тут как вихрь налетели на него сновидения — и чего только ни снилось ему, и всё это было не очень приятным. Проснувшись с тревогой на душе, Игнатий Иваныч перевернулся на другой бок, не открывая глаз, снова засыпая — и опять сновидения… Утром он проснулся позже обычного, щедро смочил голову водой, расчесал бороду и усы, помолился Богу и сел пить чай. Сидя на диване за круглым столиком после ночи с тревожными сновидениями, он хмуро смотрел на оконные рамы, по стёклам которых катились дождевые капли, и прислушивался к шипению потухающего самовара. Газетный листок, лежавший рядом на мягком сидении дивана, оставался неразвёрнутым — читать не хотелось; стакан жидкого чая с плавающим кружком лимона остыл; остывшими казались и все чувства Игнатия Иваныча: и мысли, и ожидания, и мечты. У Игнатия Иваныча бывают такие странные настроения, и нередко. На жизнь он никогда не жаловался, был доволен своим положением, и денежные дела, в которые он был полностью погружён, не нарушали его настроений; а вот поди найди — и ему не чужды колебания в ежедневных настроениях. Раньше, в молодости, его иногда смущало одиночество и желание семьи, а теперь этого уже не чувствовалось: сорок девять лет, прожитых Игнатием Иванычем, всё изменили…

Сегодня, как правило, в шесть часов вечера Евлампия Егоровна, хозяйка квартиры, принесла в мою комнату самовар, вздохнула и погремела чайной ложкой о край стакана, как будто хотела отвлечь меня от книги. С легкой усмешкой в голосе она произнесла: – Загулял наш Иван Тимофеич!.. – Что так? – Радость у него большая – чин первый дали…

Мое появление в усадьбе Степана Ивановича не произвело значительного впечатления ни на хозяев, ни на гостей. Когда бричка, в которой я проехал 30 верст по ужасной дороге, подъехала к воротам усадьбы, нас с возницей встретили две лающих дворняжки; у ворот со мной раскланялся какой-то мужичонка в чепане, наброшенном на плечи, а когда бричка остановилась у высокого крыльца со стеклянной дверью, на пороге появился сам Степан Иванович — кругленький маленький человек с брюшком и лысиной на неуклюжем черепе. Он улыбнулся, прищурив глаза, и сказал: — Пожалуйте-с, как раз к завтраку…

Сегодня Анна Александровна весь день в каком-то приподнятом настроении. С самого утра, когда она развернула газету и прочитала сообщение о начале войны, её нервы натянулись, и сердце забилось в тревоге. Она быстро просмотрела все телеграммы, допила чай и, поспешно одевшись, направилась на работу в одиннадцатую палату. В длинном полутёмном коридоре нижнего этажа, где находились квартиры сотрудников больницы, она встретила фельдшерицу Гривину и, заметив её тонкую фигуру с перетянутой талией, закричала: – Аглая Степановна! Война!.. Читали?..

Инженер Суслин подошёл к трамвайной остановке на углу Невского и Литейного, собираясь войти в вагон. Однако, увидев в вагоне мужа Натальи Дмитриевны, он замер на месте… Муж Натальи Дмитриевны — человек точный, с небольшим животиком, длинными усами и бритым подбородком. Его глаза были широко открыты, большие и странные, с пустым выражением. Щёки его были одутловатыми, с складками у шеи: «Как она может любить этого урода?» Шляпа у него оставалась такой же — фетровая, широкополая, с приплюснутым верхом. Это он, муж Натальи Дмитриевны, художник Свинцов! Суслин подумал: «Впрочем, какой же он художник? Всего лишь учитель рисования в каком-то училище…»

Дядя очень любил меня, и, вероятно, именно поэтому мне было так скучно в его большом господском доме. Он был чрезвычайно заботливым и внимательным, ревностно охранял меня от различных соблазнов жизни и даже интересовался, на что я трачу свои карманные деньги, которые присылал мне из деревни отец. Но, несмотря на это, я любил дядю. Мне нравилось его открытое лицо с ясными тёмно-голубыми глазами, с тёмными усами, слегка закрученными и с тёмной бородкой, с проседью. Голос дяди был приятным, ровным и вкрадчивым, а его улыбка — весёлой и непринуждённой…

«Наступали сумерки… С трудом отворив тяжёлую одностворчатую дверь, я перешагнул порог и очутился в крошечной комнатке. Направо в стене бледным пятном обрисовывалось оконце: молочный свет сумерек падал на убогую обстановку жилища. Под плитою перегорали обуглившиеся поленья, по неровному, скрипучему полу тянулась бледная полоса света…»

Сегодня снова волнуется море… Насколько видно – бегут, гонимые ветром, тёмно-зелёные, бурчащие волны с белыми гребнями, накатывая на песчаную отмель и шурша гравием. Всплеснётся длинная волна, изогнётся горбом и разольётся по отмели тонкой плёнкой воды, прилизывая влажный песок и всё дальше унося к берегу обломки камышей, какие-то щепки, куски пробкового дерева и обрывки гнилых верёвок. Налетит волна на камни, выступающие из воды, взметнётся каскадом белых брызг и пены и обрушится, разбитая, поверженная…

Ранее всего в доме поднимались, как обычно, денщики Ткаченко и Звонарёв, рядовые …ского кавалерийского полка. Они обитали в небольшой тёмной комнате, которая когда-то специально была предназначена для прислуги. При аренде квартиры полковник Зверинцев поставил владельцу дома обязательное условие отделить часть огромной кухни с тремя окнами дощатой перегородкой. Умелые плотники соорудили перегородку, достигавшую потолка, прорезали в ней узкий продолговатый четырёхугольник и вставили раму с матовым стеклом. В этой полутёмной и узкой комнате находились две железные койки, небольшой столик и сундуки, принадлежащие денщикам. Тут же у стены, сложенные друг на друга, стояли пустые господские корзины и чемоданы, а на стене висела маленькая детская ванна, в которой уже давно перестали купать полковницкого сына, ушедшего из жизни два года назад…

Мы с сестрой Лидой обитаем на кладбище. На нижнем этаже находятся квартиры кладбищенского причта. Здесь проживают дьякон о. Иван, его жена Анна Ильинична и сын Лёша, мой сверстник; дьячок Корнелий Силантьич, седой и хрупкий старичок, вдовец. Рядом с квартирой дьячка в маленькой комнатке живут сторожа Гаврила и Епифан. Оба они без семей, угрюмые, и становятся веселыми только после выпивки. И дьячок Корнелий Силантьич, и дьякон о. Иван любят выпить, и когда они пьяны, тоже становятся веселыми и разговорчивыми. Так уж у нас на кладбище устроена жизнь. Живут угрюмые люди и пьют, чтобы хоть иногда повеселиться…

Их было пятеро, и все они в течение нескольких лет неизменно работали в просторной угловой комнате большого трехэтажного дома, где находилась казённая палата. Два окна этой угловой комнаты выходили в казённый сад, где росли высокие и толстые берёзы и липы, а остальные три окна были направлены на улицу с пыльной мостовой, выложенной булыжником, с невысокими столбиками вдоль тротуаров и с низким забором больничного сада напротив. За забором виднелись зелёные верхушки молодых, недавно высаженных берёзок…

«Разделяя судьбу немногих неудачников, Разумовы были вынуждены обитать в Шувалове на даче, невзирая на холодную зиму. Нижний этаж дачного флигеля, в котором они проживали, выходил террасой в небольшой садик, обнесенный дощатой изгородью; от узкой калитки к крыльцу вела узкая тропинка, протоптанная в сугробах снега…»

Это произошло в конце августа, когда долгие жаркие дни уступили место коротким и прохладным. В саду на деревьях пожелтела листва, трава поблекла, и целыми днями в воздухе кружилась тонкая серебристая паутина. Мы все радовались ведренным дням, но тайно грустили, прощаясь с летом и ожидая холодную осень с ненастными днями. Из Москвы вернулся дядя Володя, и с момента его приезда всем нам стало как-то не по себе. Он приехал поздно ночью, когда все в нашем трёхоконном флигельке спали, а в доме огонь светился только в комнате бабушки, которая плохо спала по ночам и долго молилась Богу…

«Прошлым летом мы проводили время на побережье южного моря в небольшой, дружной компании. На мой взгляд, самым интересным членом нашей группы была шестнадцатилетняя Наденька, которая только что закончила гимназию. Она переживала самый счастливый период своей юности – начало тихих нежных мечтаний, пробуждение веры в человечество, науку и искусство; в ней зарождалась любовь к ближнему, она стремилась к тому, что называла „хорошим и светлым“, и прислушивалась к голосам жизни, которые завораживали её…»

«…Не так давно, в сумрачный осенний день, вышел я из вестибюля Академии художеств с одним моим приятелем, художником Вансоном. Перешли мы мостовую к Неве, почему-то остановились около парапета. Стояли молча и смотрели на тёмные волны реки. Волновалась река после ночного наводнения, – волновалась и не обещала душе покоя и радости.Шли мы вдоль парапета молчаливые, грустные, подавленные, как будто нас обоих поджидало что-то таинственное. С выставки ушли мы такими безрадостными. Одна картина подавила наши души. Один известный художник пятнами краски, мазками и линиями напомнил нам обоим о тайне Смерти, и все краски жизни слились в одно бесформенное тёмное пятно…»

Длинные косые тени рябин ложатся на мягкую сочную траву. Солнце печет, и хочется просто лежать с закрытыми глазами, слушая тихие, нежные мелодии моря. Вдали море искрится и шумит, в его звуках столько тайн. Не знаешь, обнимет оно или пригрозит опасностью. Лежу на морской отмели с руками, подложенными под голову, и смотрю в небо – ясное, спокойное, ласковое… Не знаешь, не разгадаешь – что предвещает небо, грозную бурю или нежность?..

Как удивительно… как просто она подошла ко мне на Невском, улыбнулась и произнесла: – Мужчина, дайте мне папиросочку… Потом громко и непринуждённо рассмеялась. Её смех затих в сумраке вечера, среди разговоров и смеха толпы. Сегодня я снова встретил эту странную „уличную“ девушку с белым пером на тёмной шляпе и с усталостью в глазах. В этих глазах не было даже „беспокойной ласковости“… Только печаль и скука… Нет, была тоска…

Рыжаковский пустырь… Так называется безлюдное пространство, окруженное деревянным забором и соседствующее с усадьбами местного прокурора Савичева и купца Холодильникова с двух сторон. А за пустырем простирается большой и мрачный лес монастырского Иоанновского подворья со скитом, где благочестивые схимники молятся Богу день и ночь. На большом пустынном четырехугольнике кое-где растут старые березы и сосны, а в канавках разрастается лохматый кустарник – бузина, волчьи ягоды и лоза, оставшиеся напоминанием о былых топких болотах, на которых возник наш странный маленький городок. Глубокие канавы пересекают пустырь, осушая болота; они обрушились, заросли травой, и почти всё лето в них стоит зелёная и затхлая вода. Весной пустырь наполняется нестройными, противными хоровыми звуками лягушек, когда они спариваются и особенно ухают и плещутся в темной воде…

«У ворот огромного серого дома на Коломенской стоял дворник и с скучающими глазами наблюдал за происходящим вдоль улицы. Мимо него проходила толпа, ломовики тащили грузы на больших санях, а легковые извозчики, ожидая пассажиров, тоже скучали… На улице было сыро; мокрый снег падал с облачного неба белыми хлопьями, дул пронизывающий холодный ветер…»