Зинаида Гиппиус

По широким, безжизненным улицам Васильевского острова дул ветер. Керосиновые лампочки в фонарях мерцали и совсем не светили. При тусклом свете поздней мартовской зари можно было увидеть обледенелые куски серого снега посреди улиц и мокрые, узкие тротуары. В домах, несмотря на ранний час, окна оставались темными и неосвещенными. Дома здесь были старыми деревянными, в основном серыми, с мезонинами. Лишь у самого Малого проспекта возвышался огромный пятиэтажный дом, который, на фоне плоских строений вокруг, казался еще выше – и было удивительно, кому пришло в голову построить его на такой отдаленной линии…

«Не у самой саламандры (это не камин!), а немного в стороне, у круглого столика, сидели две старушки. Зимний день был мрачным. Старушки также подсоединились к окну с вязанием, хотя оттуда дул холодный ветер. Но с этого момента не зажигать же лампу над обеденным столом. За эти годы привычка – мысль о каждом лишнем франке…»

Иногда мне кажется: не прекрасно ли я придумал писать такие странные мемуары – любовные истории? Если бы я был знаменитостью или у меня были бы необычные любовные истории! А то я человек средний, те, кого я любил и кто любил меня – тоже; да и писать не моя сильная сторона: могу только просто рассказывать, было и было…

«Мне хочется поделиться тем, как я страдал от болезни и смог выздороветь. Я настолько рад тому, что исцелился, что постоянно размышляю об этом счастье и испытываю огромное желание делиться своим опытом. Для этого мне нужно затронуть три этапа моей жизни…»

«Главное – ощущался запах пива. Сверху смешивались самые разные ароматы: и пыль, и папиросы, и дешевые духи, и пот, и даже острая монашка – амбра, которую, очевидно, только что старательно накурили; но все эти запахи были подложкой для пивного, – гордого хозяина этого места. Он не бросался в нос, а незаметно обвивал и пронизывал, исходил из стен этой большой яркой залы. И он был тягучим, мутным, тихо подсасывающим, весь рвотный…»

«Эти дни необыкновенны – полны страсти. Дни Христовы. Теперь мне ничего не страшно: я прохожу темными сенями – и ничего, ведь везде Христос». Мальчик искренне ощущает Божье присутствие в своей жизни, оставил страхи и радуется светлому дню. Знаменитые русские классики: Гоголь, Лесков, Бунин, Чехов, Андреев, Куприн, Шмелев воспели Великий пост и Христово воскресение в рассказах этого сборника. Это помогает людям не забывать о Боге и ощущать Его присутствие в повседневной жизни, поступая по-христиански всегда и во всем.

Поздним вечером, под полночь, пятеро старых друзей сидели у потухающего камелька и делились историями. Многие считают, что в наше время подобное уже не происходит. В начале прошлого века такое случалось изредка, к середине стало чаще, а во времена Тургенева казалось, что старые друзья постоянно собираются у камелька и рассказывают друг другу истории. А сейчас, действительно, об этом почти не слышно, ни у нас, ни за границей, например, во Франции. По крайней мере, повествователи больше не упоминают об этом. Возможно, они боятся затянуть рассказ и утомить занятого читателя, хотят выдать истории друзей за свои собственные идеи, или, может быть, таких приятелей, которые могли бы долго сидеть вместе у камелька и слушать друг друга, просто не осталось – кто знает? Но даже в наши дни это происходит, хоть и редко. По крайней мере, это случилось в тот вечер, о котором я рассказываю…

«– А что, паныч, – обернулся Грицько с козлом к Вадиму, – ведьмы в Киеве сидят, или и в других местах появляются? Вадим поднял свои черные, густые, как у отца, брови и засмеялся. – Какие ведьмы? Нигде ведьм нет. Ты лучше смотри, Хмара сейчас подкову потеряет…»

– Он сегодня вернется, правда? – произнесла высокая тонкая девушка, почти девочка, с такими светлыми волосами, что издали они выглядели седыми. – Папа? – откликнулась Анна Ильинишна, сидевшая у окна просторной гостиной за какими-то бумагами. – Говорил, сегодня. Да вот, не он ли?..

Сквозь длинный, медленный и серый ряд лет глаза воспринимают мир, как будто из глубины воды. Обращая взгляд к удаляющейся поверхности, к детству, где мелкие волны свободно освещались солнцем, мы замечаем, как свет тускнеет, и все предметы через сгущающееся водное стекло кажутся слишком большими, невероятными, такими, которых не существует. И мне хочется делиться воспоминаниями, не приближая их, не превращая волшебные, милые, тусклые образы в маленькие, точные и скучные фигурки реальности. Я не буду специально связывать отдельные часы, дни или даже недели там, где они разделены темнотой моей памяти…

«Я очень устал. Целое послезавтрака опять строил хижину, шалаш или келью… Это у меня такая длинная игра… я о ней расскажу позже. Мне после завтрака, до обеда, не разрешают заниматься тем, что я сейчас люблю больше всего на свете, – говорят, жарко. Хотя я сам, впрочем, не хочу; я жду вечера. В шесть часов лучше… Но об этом тоже позже…»

«– Миша, Володя, Виктор! Вы собираетесь обижать Борю? Это же просто невозможно! Ольга Александровна быстро схватила Борю и усадила рядом с собой на скамейку. Боря ревел на всю катушку. Остальные мальчики окружили их и требовали, чтобы Ольга Александровна отдала им Борю…»

Путешественники – Федор Анатольевич Беляев и его друг Алексей Иванович Новиков – прибыли в Петербург рано утром. Конец января, дни начинали светлеть, мороз был не сильным…

Две девочки с большими лбами и бледной кожей сидели рядом на каменном пороге своего дома. Дом находился рядом с такими же розовыми и серыми домиками; тихая улочка южного городка на холме была вымощена квадратными плитами…

В чистый понедельник ночью купец Родион Яковлевич Глебов вернулся в свой город из Москвы. Он надеялся добраться домой к масленой, но не успел; несмотря на то что московский масленичный шум и суета вызывали у него отвращение, он преодолел себя, встретил нужных людей, поговорил и теперь ехал довольный. Однако его удовлетворение не проявлялось внешне: глаза, как всегда, были строгими, а брови чуть сдвинуты. Он был одет по-русски, без излишеств, но и без неряшливости: высокие сапоги и теплый картуз. Его худощавое, темное лицо, обрамленное длинной бородой стального оттенка, напоминало лик старинного письма…

«Не сразу это произошло, конечно, и не внезапно; но он проявлял терпение, был немного простодушен, никогда не сетовал на судьбу, – принимал всё, что ему давали. Со временем многие из местных, даже более умные, чем он, начали ему завидовать…»

Все были недовольны. Пока никто еще не произнес ни слова, но было очевидно, что все недовольны. Неприятности начались с момента прибытия на станцию. Лил дождик, облака низко плыли по небу. Озеро выглядело серым и тусклым. И выяснилось, что до имения Столбы, где две семьи, Назаровы и Каминские, совместно сняли дачу, дороги нет, и лошадей достать невозможно…

Шарлотта была дочерью смотрителя большого лютеранского кладбища, расположенного за городом. Почтенный Иван Карлович Бух занимал эту должность уже много лет. Здесь родилась Шарлотта, и здесь он недавно выдал старшую дочь замуж за состоятельного и молодого часовщика. Шарлотта не помнила свою мать – лишь знала, что она не умерла: могилы ее не оказалось в „парке“, среди всех остальных. Она не осмеливалась расспрашивать отца. Несмотря на свою мягкую доброту, он хмурил белокурые брови, и его красное, полное лицо становилось то сердитым, то печальным, когда дети упоминали о матери…

– Правда, что твоя мама сумасшедшая? – поинтересовалась Анна. Леша медленно развернул к ней свои коричневые глаза с чуть покрасневшими белками. Без особого интереса ответил: – Не знаю. Почему?..

Жарко. Темно-зеленым, крепким, голым и лоснистым кавунам тоже, похоже, жарко. Пупыристые дыни немного прячутся в зелени, чтобы не сгореть. А на толстые, золотистые животы арбузов я не могу смотреть без раздражения: они выставились на солнце и самодовольно преют-зреют. А сами – отвратительные, есть их невозможно, кожа как у крокодила…