Зинаида Гиппиус

Сквозь длинный, медленный и серый ряд лет глаза воспринимают мир, как будто из глубины воды. Обращая взгляд к удаляющейся поверхности, к детству, где мелкие волны свободно освещались солнцем, мы замечаем, как свет тускнеет, и все предметы через сгущающееся водное стекло кажутся слишком большими, невероятными, такими, которых не существует. И мне хочется делиться воспоминаниями, не приближая их, не превращая волшебные, милые, тусклые образы в маленькие, точные и скучные фигурки реальности. Я не буду специально связывать отдельные часы, дни или даже недели там, где они разделены темнотой моей памяти…

«Я очень устал. Целое послезавтрака опять строил хижину, шалаш или келью… Это у меня такая длинная игра… я о ней расскажу позже. Мне после завтрака, до обеда, не разрешают заниматься тем, что я сейчас люблю больше всего на свете, – говорят, жарко. Хотя я сам, впрочем, не хочу; я жду вечера. В шесть часов лучше… Но об этом тоже позже…»

«– Миша, Володя, Виктор! Вы собираетесь обижать Борю? Это же просто невозможно! Ольга Александровна быстро схватила Борю и усадила рядом с собой на скамейку. Боря ревел на всю катушку. Остальные мальчики окружили их и требовали, чтобы Ольга Александровна отдала им Борю…»

Путешественники – Федор Анатольевич Беляев и его друг Алексей Иванович Новиков – прибыли в Петербург рано утром. Конец января, дни начинали светлеть, мороз был не сильным…

Две девочки с большими лбами и бледной кожей сидели рядом на каменном пороге своего дома. Дом находился рядом с такими же розовыми и серыми домиками; тихая улочка южного городка на холме была вымощена квадратными плитами…

В чистый понедельник ночью купец Родион Яковлевич Глебов вернулся в свой город из Москвы. Он надеялся добраться домой к масленой, но не успел; несмотря на то что московский масленичный шум и суета вызывали у него отвращение, он преодолел себя, встретил нужных людей, поговорил и теперь ехал довольный. Однако его удовлетворение не проявлялось внешне: глаза, как всегда, были строгими, а брови чуть сдвинуты. Он был одет по-русски, без излишеств, но и без неряшливости: высокие сапоги и теплый картуз. Его худощавое, темное лицо, обрамленное длинной бородой стального оттенка, напоминало лик старинного письма…

«Не сразу это произошло, конечно, и не внезапно; но он проявлял терпение, был немного простодушен, никогда не сетовал на судьбу, – принимал всё, что ему давали. Со временем многие из местных, даже более умные, чем он, начали ему завидовать…»

Все были недовольны. Пока никто еще не произнес ни слова, но было очевидно, что все недовольны. Неприятности начались с момента прибытия на станцию. Лил дождик, облака низко плыли по небу. Озеро выглядело серым и тусклым. И выяснилось, что до имения Столбы, где две семьи, Назаровы и Каминские, совместно сняли дачу, дороги нет, и лошадей достать невозможно…

Шарлотта была дочерью смотрителя большого лютеранского кладбища, расположенного за городом. Почтенный Иван Карлович Бух занимал эту должность уже много лет. Здесь родилась Шарлотта, и здесь он недавно выдал старшую дочь замуж за состоятельного и молодого часовщика. Шарлотта не помнила свою мать – лишь знала, что она не умерла: могилы ее не оказалось в „парке“, среди всех остальных. Она не осмеливалась расспрашивать отца. Несмотря на свою мягкую доброту, он хмурил белокурые брови, и его красное, полное лицо становилось то сердитым, то печальным, когда дети упоминали о матери…

– Правда, что твоя мама сумасшедшая? – поинтересовалась Анна. Леша медленно развернул к ней свои коричневые глаза с чуть покрасневшими белками. Без особого интереса ответил: – Не знаю. Почему?..

Жарко. Темно-зеленым, крепким, голым и лоснистым кавунам тоже, похоже, жарко. Пупыристые дыни немного прячутся в зелени, чтобы не сгореть. А на толстые, золотистые животы арбузов я не могу смотреть без раздражения: они выставились на солнце и самодовольно преют-зреют. А сами – отвратительные, есть их невозможно, кожа как у крокодила…

После первых зимних дней снова наступила оттепель. Ноябрь в Петербурге часто бывает дождливым и теплым, как мрачный март. Дрожки загремели по появившейся мостовой; дворники убирали коричневый, умирающий снег. С наступлением сумерек фонари начали мигать, отражаясь в лужах и на тротуарах, блестевших, как зеркало…

Мне хотелось бы выразить свои мысли о статье Д. Мережковского „Новый Вавилон“. И речь пойдет не обо всей статье, посвященной анализу книги Розанова „В мире неясного и нерешенного“, а лишь о кратких и, возможно, неосмотрительно сформулированных фразах, в которых упоминается о „преображении пола“ в „христианстве“…

Десятый час подходит к концу. Ночные уже собираются. Те, кто выехал, а другие пошли запрягать; запоздавшие ужинают. Из денных, кто поплоше, пока еще никого нет. В горнице мутно, пар, щи, тулуп и лук пахнут. А в остальном ничего, чисто: двор хороший. И кухарка молодая и бойкая…

В номере престижной городской гостиницы «Метрополь» находится инженер Золотов, Иринарх Иванович, а напротив него, за столом, сидит его дочь, Фина. Сквозь запачканные окна дорогого номера пробивается серый зимний день. Иринарх Иванович все еще не может прийти в себя от неожиданности, он смущен: наливает себе третий стакан чая, неловко звеня ложечкой, вновь спрашивает Фину, не хочет ли она еще чаю и почему не пробует конфеты, хотя она уже дважды отказывалась…

На одной из самых спокойных улиц, неподалеку от Пречистенского бульвара, находился серый домик с мезонином. Церковь Николы на Огородах располагалась прямо напротив, рядом с посудной лавкой, поэтому не было никаких сомнений в том, что жители серого домика принадлежат именно к этому приходу…

В парке, под тенью огромной липы, сидела дама, возрастом около тридцати лет или больше, элегантно одетая, не по-деревенски. Она занималась английской вышивкой и иногда поднимала глаза, обрамленные черными ресницами, на семнадцатилетнего юношу, который сидел рядом и держал в руках рабочую корзинку. Мальчик выглядел бледным, худощавым, тонким и некрасивым, но при этом был чрезвычайно вежлив и отличался изысканными манерами…

С тех пор как тетя Зина начала учить меня русскому языку, я сильно полюбила писать и почти не допускаю ошибок. Я либо переписываю что-то, либо записываю происходящее у нас. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче нужно отдыхать. Я не люблю бегать, предпочитаю сидеть и писать или раскрашивать, если только Таня не отвлекает и не зовет играть. Она всегда сердится и плачет, если я не иду к ней. Ей нужно уступать, ведь она маленькая: ей всего восемь лет. Мама тоже сердится на меня за то, что я все время в комнате: я очень толстая, и она говорит, что я еще больше потолстею, если не буду бегать. А сама мамочка целый день лежит на балконе, читает книжки и при этом не толстеет. Иногда мы с Таней забираемся на кушетку и играем вместе. Говорим: "Ты у нас, мамочка, ленивенька". Она смеется и ничего не отвечает…

«Я – в ужасном состоянии. Если бы я чуть раньше осознал, что происходит со мной, то смог бы что-то предотвратить… или это невозможно? Хотя я и не осознавал. Понимал, как Бог велит… с улыбкой. С комической точки зрения воспринимал (я очень чувствителен к своему собственному комизму). Однако вскоре мне стало ясно, что такое трагикомедия или даже комикотрагедия. Я понял и еще нечто… но для этого я до сих пор не нашел слов…»

Старый учебный стол был завален книгами. Лампа тускло светила. Девятнадцатилетний Алексей Ингельштет выглядел уставшим и скучающим. У него было еще совсем юное лицо, очень светлое, с легким розовым оттенком на щеках, нежное, как у девушки; волосы – льняные, мелкие и пуховые, немного редкие – вились над лбом. В его синих глазах всегда читалось какое-то оживление и робость…