Зинаида Гиппиус

Удивительное обстоятельство: наш интерес к „проблеме пола“ возрос до неимоверных размеров, настолько, что, похоже, он уже начал угасать. При этом никто так и не уделил должного внимания немецкому писателю Вейнингеру. Его книга „Пол и характер“ является одной из самых выдающихся и актуальных работ по этой теме; в Германии она давно порождает целое направление. У нас, несмотря на то, что последняя гимназистка рассуждала о „проблеме пола“, практически никто не писал о ней: упоминания были краткими, скучными и холодными – и только. Плохо и неумело переведенная, она затерялась в приложении к безобразным „Тайнам Жизни“…

Сегодня вечером мы сидели на балконе на даче и спокойно обсуждали наше предстоящее путешествие в страну раскольников. Молодой профессор В., который отчасти знаком с этими местами, сказал…

«„В наше время общего разложения и распада…“ Эти слова можно встретить во всех газетах, журналах и сборниках. Постоянно слышишь ноющие и недовольные голоса представителей разной интеллигенции. Обывателей мы слышим реже, но, безусловно, они тоже недовольны. Ноют партийные деятели. Даже такие самоуверенные личности, как авторы сборника „Литературный распад“, – и те жалуются, хотя, впрочем, прячут свое нытье за бранчливостью…»

Аккуратная бонна Ида убирала в детской комнате, складывая игрушки и стараясь не шуметь. Она понимала, что когда Костя сидит на полу, упершись носом в угол, и его черные, как чернила, волосы топорщатся на затылке, – это означает, что он сердится. Даже малейший звук может привести его в ярость, и тогда всё закончится плохо – Ида будет плакать, лежа на своей постели за ширмами, и не станет пить вечерний чай. Ида была маленькой, худощавой немкой с коротким носом и розовыми пятнами на щеках. Она совершенно не понимала, для чего и для кого живет в этом доме и к чему всё это в конечном итоге приведет…

В тот год, весной, я абсолютно не знал, куда направиться. Провести лето в Петербурге не было сил, несколько месяцев на швейцарских высотах казались мне пределом скуки, а в свое привычное летнее место — в Петергоф — я никак не мог отправиться: мы с кузиной Нини поссорились. То есть, не совсем поссорились, а просто «припирали» друг друга. Она обиделась на меня за то, что я как-то упрекнул ее постоянных гостей — барона Норда, Коко Спесивцева и других — в их тупости. Она обиделась, а я не собирался менять свое мнение и не хотел просить прощения (ужасно мне надоело постоянно извиняться!), поэтому с кузиной Нини у нас все пошло вразрез, и я не мог поселиться в Петергофе. Тот же барон Норд и Коко Спесивцев втайне смеялись бы надо мной, если бы узнали, что я настолько подчинен этой женщине…

«Мне всегда казались неинтересными рецензии в виде отчетов: такое-то содержание, написано плохо или хорошо, издано так-то. Я и писать эти отчетные рецензии не умею, и читать не люблю: лучше я самую книгу прочту, чем узнаю содержание в пересказе. Могут быть интересны только общие мысли, возникающие у критика „по поводу“ книги, о которой он говорит…»

Шарлотта была дочерью смотрителя большого лютеранского кладбища, расположенного за городом. Почтенный Иван Карлович Бух занимал эту должность много лет. Здесь родилась Шарлотта, и именно здесь он недавно выдал замуж свою старшую дочь за богатого и молодого часовщика. Шарлотта не помнила свою мать – ей было известно лишь то, что она не умерла: ее могилы не оказалось в „парке“ среди остальных захоронений. Она не смела расспрашивать отца. Несмотря на свою доброту, он хмурил белокурые брови, и его красное, полное лицо становилось то сердитым, то печальным, когда дети упоминали о матери…

«Русское общественное мнение… где оно? В Праге, в Варшаве, в Париже? Да, и в Праге, и в Париже, и во всех городах Европы, где есть сознательная группа русских. Я с этим не спорю, я признаю, что ко всем группам надо относиться внимательно, со всеми считаться…»

«Вертелся, вертелся – однако исключили из гимназии. И так, без видимой причины исключили. Гимназия у них частная, спокойная, все «богачи» больше, и никаких особенных демонстраций не было, разве что единственный на седьмой класс нашел что-то (в воздухе, должно быть) – потянулись устраивать «митинг», пели, кричали, потом разошлись – ну, пятнадцать человек сразу и вылетело. Директор уж очень напугался…»

«Ко мне пришел черт – торговать мою душу. Это произошло не в святки, а в самый обычный день, когда с неба падали серые хлопья снега, большие, напоминающие немытые носовые платки, и превращались в коричневую воду на уличных камнях. А все остальное было удивительно обыкновенно…»

«Детство, менее раннее, – менее мило. Оно яснее, ближе: образы уже не так волшебны и туманно-велики. Однако, как и в первом, изумленном восприятии простых вещей мира в самом раннем детстве, с рук няньки, – удивительны и первые мысли, уходящие за пределы взгляда, первое ощущение вечной непонятности, удар о стену, которую мы, возможно, перейдем только после конца…»

Леонид никуда не выходил. К Панкратовым он приходил один, – люди оказались очень добрыми и хорошо к нему отнеслись: без Нестора Ивановича, возможно, ему бы не повезло. А тот устроил его на работу бухгалтером; работа простая, на скромную жизнь хватает, даже иногда можно купить книги на набережной, а вечера свободны: читай, размышляй…

«Я любил женщину… Так же, как и вы, читатель. И не только так же, как вы, но даже ту же самую женщину… Не ревнуйте: я вас не ревную. Ничего с этим не поделаешь. Может быть, я и сам не рад…»

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869–1945) – русский поэт, прозаик, драматург, критик и публицист, а также деятель литературы и общества. Зинаида Гиппиус написала свои воспоминания об Александре Блоке под названием «Мой лунный друг» (1922) вскоре после его ухода из жизни. Эти воспоминания стали началом мемуарной книги «Живые лица» (Прага, 1925), в которой рассказывается о современниках (Блоке, Брюсове, Сологубе и других) и которая, как и многочисленные письма, дневники и мемуары писательницы, вошла в широкий контекст русской эмигрантской мемуарной прозы XX века.

Яркий весенний день. По тротуару одной из главных, самых стильных улиц Парижа двигалась женщина с большим синим свертком в руках. Текучая толпа теснила, обгоняла и толкала ее; она старалась сторониться, но продолжала идти с утомительно-припадающим шагом, не глядя никуда…

«– Ах, это снова вы. Вы что, правда? – произнес Иван Иванович, внезапно заметив в чертах незнакомца, пришедшего к нему „по делу“, знакомую с детства тень лица. Именно тень, а не само лицо; или, если это и можно было назвать лицом, то его главное, отличительное свойство, по которому Иван Иванович и узнал его, – была странная безличность этого лица. Безликость, которой больше не встречалось ни у кого…»

Накануне своего отъезда в Лугу Юрий Иванович Карышев, перебирая вещи, наткнулся на несколько желтых тетрадок своего дневника. Дневник давно не использовался, некоторые листки выпали, растерялись, а страницы, написанные плохим карандашом, почти полностью стерлись. Тем не менее, Юрий Иванович с любовью и осторожностью принялся за разбор, который бывает только при чтении своего, – и так увлекся, что провел над растрепанными тетрадками почти всю ночь. Когда он закончил, то решил положить дневник в чемодан, чтобы в Луге, во время летней свободы, снова его прочитать. Записи велись всего три года – три зимы, а последняя строка была написана всего четыре года назад. Но для Юрия Ивановича этот промежуток казался необычайно длинным, и он понимал, что это связано с его юностью…

«Я любил женщину… Так же, как и вы, читатель. И не просто так же, как вы, но даже ту же самую женщину... Не ревнуйте: я вас не ревную. Ничего не поделаешь. Возможно, я и сам не рад...»

«Они становятся все более частыми. Лица у них молодые, а глаза старые, странные – пустые. Эти люди молчаливы, но могут неожиданно заговорить, и тогда обсуждают одно и то же, – почти одно и то же…»

Дементьев убил свою супругу. Год проводилось расследование, после чего его судили и приговорили, – с учётом смягчающих обстоятельств и того, что он уже одиннадцать месяцев находился в предварительном заключении, – лишь к церковному покаянию в удалённом монастыре…