Зинаида Гиппиус

Накануне своего отъезда в Лугу Юрий Иванович Карышев, перебирая вещи, наткнулся на несколько желтых тетрадок своего дневника. Дневник давно не использовался, некоторые листки выпали, растерялись, а страницы, написанные плохим карандашом, почти полностью стерлись. Тем не менее, Юрий Иванович с любовью и осторожностью принялся за разбор, который бывает только при чтении своего, – и так увлекся, что провел над растрепанными тетрадками почти всю ночь. Когда он закончил, то решил положить дневник в чемодан, чтобы в Луге, во время летней свободы, снова его прочитать. Записи велись всего три года – три зимы, а последняя строка была написана всего четыре года назад. Но для Юрия Ивановича этот промежуток казался необычайно длинным, и он понимал, что это связано с его юностью…

«Я любил женщину… Так же, как и вы, читатель. И не просто так же, как вы, но даже ту же самую женщину... Не ревнуйте: я вас не ревную. Ничего не поделаешь. Возможно, я и сам не рад...»

«Они становятся все более частыми. Лица у них молодые, а глаза старые, странные – пустые. Эти люди молчаливы, но могут неожиданно заговорить, и тогда обсуждают одно и то же, – почти одно и то же…»

Дементьев убил свою супругу. Год проводилось расследование, после чего его судили и приговорили, – с учётом смягчающих обстоятельств и того, что он уже одиннадцать месяцев находился в предварительном заключении, – лишь к церковному покаянию в удалённом монастыре…

Говорят всё чаще, что жизнь исчезает – быт, любовь к жизни и умение жить. Оглядываясь на прошлое и настоящее, замечают, что наши предки умели жить, ценили и воспринимали мир, тогда как мы уже не ценим, не видим, не любим и не создаём, мы – безбытны. И с каждым днём становится всё хуже…

Около укреплений мы вышли из трамвая. Направляемся по пустырям в небольшое предместье на берегу Сены. Темно, тепло, душно. Совсем как в июльский вечер – а не в октябре. Беззвездное небо над бескрайней дорогой между деревьями. Изредка мелькают тени каких-то ужасных людей. Все они напоминают апашей. Идти очень страшно…

В прошлом месяце я шел по Измайловскому мосту в сумерках. Было холодно и ветрено. Людей было немного. Вдруг замечаю – что-то темное метнулось к перилам, с трудом перевалилось через них и упало в черную, уже ледяную и грязную воду…

О небесах всегда говорилось много пустяков. Поэты описывали их красивый вид, астрономы занимались расчетами, – каждая звезда имеет свой номер; простые люди смотрят на небо, когда боятся дождя, а в целом все уверены, что связь между человеческими делами и небом весьма незначительна. Люди верующие, однако, не согласились бы с этим; они смотрят на небо как на задернутую голубую занавеску, которая сама по себе не имеет значения, а лишь скрывает от них нечто важное, имеющее с ними связь…

«Эту красивую старую женщину я встретил во время войны, в 15-м году. Никто тогда еще не привык к войне, даже на фронте, не говоря уже о тыле. Люди сокрушались о матерях, о той ежечасной пытке, которую им приносили надежда и страх. Вспоминали некрасовское „Внимая ужасам войны“ и „слезы бедных матерей…“»

«Еще много лет назад, до „пятых“ годов, говорили, что толстый журнал в России должен завершить свое существование, его роль выполнена. Роль хорошая, почтенная, но… время движется, новые песни поются новыми птицами, – и для них нужны новые клетки…»

Осенью мачеха объявила, что я иду в пансион к г-же Ролль. Я всегда училась дома, к шестнадцати годам знала примерно то же, что знают все девушки моего возраста, но долговязый дядя Эдя, брат покойного отца, убедил мачеху, что мне нужен диплом. Дядя Эдя редко приезжал к нам в Москву, притворялся деловым человеком и считал себя знатоком во всем, меня не переносил, а мачеха его уважала и слушалась. Каждый раз после его отъезда она становилась строгой, хотя и ненадолго…

Лугановы арендовали квартиру на Алексеевской улице. Жилье было небольшим, но комфортным, расположенным на нижнем этаже. На верхнем этаже проживали сами хозяева – Стаховские. Лугановы много слышали об этой семье. Михаил Васильевич Стаховский был еще не старым, крепким, загорелым, с красивыми бакенбардами. В городе его называли «кремень человек». Он начинал без денег и образования, но к пятидесяти годам у него было доходное место в банке и собственный дом…

– Я влюблен – не буду это от вас скрывать, особенно учитывая, что мы только что встретились. Да, я влюблен. Пустоплюнди помертвел…

Писал любовные мемуары. Перестал. Все какие-то случайные анекдоты, короткие. А ведь бывало и посерьезнее? Попробуем. И чтобы не соблазняться краткостью, но при этом не утомлять подробностями, буду писать искренне и старательно. Долгих подступов к истории тоже не побоюсь…

Наконец, все стало ясным. Петр Михайлович не верил своей душе: он настолько отвык ощущать в себе радость. Пятнадцатилетняя Леля вышла на террасу вечером, долго смотрела на майское угасающее небо за сажалкой, думала и не могла успокоиться…

Главное качество Саши-недотыки, или Саши-баронессы, заключалось в ее постоянной, почти неугасимой влюбленности. В десять лет некая дальняя «тетенька» отдала ее мастерице на обучение, и там Саша была забыта. Хотя, впрочем, сама Саша также забыла о тетеньке. У мастерицы жизнь шла неплохо, вероятно, потому что Саша, едва достигнув десяти лет, начала влюбляться. Она влюблялась в кого угодно: в хозяйского кота, в молочника, в корсажницу Лизу, – и практически не замечала измен. Ее влюбленность была смутной, без глубокого понимания, но приносила радость. А когда она подросла и начались разговоры с подругами, недостойные разговоры невинных девушек, – ее влюбленность лишь усилилась, стала более четкой, томной и радостной. В то же время в Саше не было ничего циничного, и она не любила разговоров с ухмылкой, ведь в состоянии влюбленности она была по-настоящему томной…

Каждый русский писатель — это не только замечательный автор, но и удивительный человек. Возможно, это правило (с исключениями, которые его подтверждают) также относится к писателям из других стран. В данный момент я говорю о России, где так очевидна и полна гармония между личностью и её талантом…

«За парком дорога разветвляется: одна ветка уходит вправо и заканчивается мостом через Куру, а другая, левая, поднимается в гору. Подъем совершенно не крутой. Примерно в пятидесяти шагах от парка, вдоль этой верхней дороги, расположен небольшой одноэтажный дом. Он почти скрыт впереди садом…»

Лето уже наступило. Серые снежные глыбы растаяли, и из-под них показались круглые, блестящие и темные булыжники мостовой. Плиты на противоположном тротуаре давно остались голыми, с коричневой водой в неровностях и ямках. Небо, бледное и словно вымытое, было ясным, и солнце светило достаточно тепло, хотя в тени все еще ощущался холод...

По неровной дороге, мимо сжатых полей, двигались два студента и не спеша беседовали. Один из них был повыше и более крепким, в короткой серой тужурке, а другой – невысокий, слегка кривобокий, чернокожий и в пальто…