Зинаида Гиппиус

Лугановы арендовали квартиру на Алексеевской улице. Жилье было небольшим, но комфортным, расположенным на нижнем этаже. На верхнем этаже проживали сами хозяева – Стаховские. Лугановы много слышали об этой семье. Михаил Васильевич Стаховский был еще не старым, крепким, загорелым, с красивыми бакенбардами. В городе его называли «кремень человек». Он начинал без денег и образования, но к пятидесяти годам у него было доходное место в банке и собственный дом…

– Я влюблен – не буду это от вас скрывать, особенно учитывая, что мы только что встретились. Да, я влюблен. Пустоплюнди помертвел…

Писал любовные мемуары. Перестал. Все какие-то случайные анекдоты, короткие. А ведь бывало и посерьезнее? Попробуем. И чтобы не соблазняться краткостью, но при этом не утомлять подробностями, буду писать искренне и старательно. Долгих подступов к истории тоже не побоюсь…

Наконец, все стало ясным. Петр Михайлович не верил своей душе: он настолько отвык ощущать в себе радость. Пятнадцатилетняя Леля вышла на террасу вечером, долго смотрела на майское угасающее небо за сажалкой, думала и не могла успокоиться…

Главное качество Саши-недотыки, или Саши-баронессы, заключалось в ее постоянной, почти неугасимой влюбленности. В десять лет некая дальняя «тетенька» отдала ее мастерице на обучение, и там Саша была забыта. Хотя, впрочем, сама Саша также забыла о тетеньке. У мастерицы жизнь шла неплохо, вероятно, потому что Саша, едва достигнув десяти лет, начала влюбляться. Она влюблялась в кого угодно: в хозяйского кота, в молочника, в корсажницу Лизу, – и практически не замечала измен. Ее влюбленность была смутной, без глубокого понимания, но приносила радость. А когда она подросла и начались разговоры с подругами, недостойные разговоры невинных девушек, – ее влюбленность лишь усилилась, стала более четкой, томной и радостной. В то же время в Саше не было ничего циничного, и она не любила разговоров с ухмылкой, ведь в состоянии влюбленности она была по-настоящему томной…

Каждый русский писатель — это не только замечательный автор, но и удивительный человек. Возможно, это правило (с исключениями, которые его подтверждают) также относится к писателям из других стран. В данный момент я говорю о России, где так очевидна и полна гармония между личностью и её талантом…

«За парком дорога разветвляется: одна ветка уходит вправо и заканчивается мостом через Куру, а другая, левая, поднимается в гору. Подъем совершенно не крутой. Примерно в пятидесяти шагах от парка, вдоль этой верхней дороги, расположен небольшой одноэтажный дом. Он почти скрыт впереди садом…»

Лето уже наступило. Серые снежные глыбы растаяли, и из-под них показались круглые, блестящие и темные булыжники мостовой. Плиты на противоположном тротуаре давно остались голыми, с коричневой водой в неровностях и ямках. Небо, бледное и словно вымытое, было ясным, и солнце светило достаточно тепло, хотя в тени все еще ощущался холод...

По неровной дороге, мимо сжатых полей, двигались два студента и не спеша беседовали. Один из них был повыше и более крепким, в короткой серой тужурке, а другой – невысокий, слегка кривобокий, чернокожий и в пальто…

В редакции проходил приемный день. Дважды открывалась боковая дверь в кабинете, и угрюмый лакей с недовольным выражением лица приносил чай для работников. Редактор уже долгое время сидел за своим длинным столом и внимательно разбирал стопку бумаг…

«С тех пор, как тетя Зина начала учить меня русскому языку, я полюбила писать и почти не совершаю ошибок. Я либо переписываю что-нибудь, либо записываю, что у нас происходит. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче нужно отдыхать. Я не люблю бегать, предпочитаю сидеть и писать или раскрашивать, если только Таня не отвлекает и не зовет играть…»

В моей кухне обитает небольшая, крепкая и уже не первой молодости собачка по имени Гринька. Я часто с интересом наблюдаю за ним. У Гриньки в высшей степени развита индивидуальность. Все, что не связано с его „я“, он воспринимает либо с ненавистью, либо с пренебрежением, либо с полным безразличием — в зависимости от ситуации. Например, к людям, которые не позволяют ему проявлять себя, он относится с равнодушием; к кошкам, которые не садятся на его место, — с презрением; к собакам, проходящим мимо, — со злостью. Встреча с любой другой собакой приводит Гриньку в ярость…

– Здравствуйте, Елизавета Германовна. – С добрым утром, Лев Петрович. – Могу я присесть рядом с вами? Здесь прохладно. Я прогулялся по полю. Ужасно устал, да и солнце печет. – Пожалуйста, Лев Петрович. Здесь действительно отличная тень. Вы мне совершенно не помешаете…

Зинаида Гиппиус – русская писательница, поэтесса и драматург, одна из самых ярких фигур Серебряного века. «Чертова кукла» и «Роман-царевич» – это первые две книги условной трилогии, которые отражают философские и политические взгляды авторши после революции 1905 года. Обе книги имеют самостоятельные сюжеты и могут быть прочитаны отдельно. «Чертова кукла» – это первый роман трилогии, задуманной Гиппиус после революции 1905 года, целью которой было отразить её философские и политические идеи. Главный герой романа, молодой и обаятельный студент Юрий Двоекуров, также известный как Юруля, живет на полную катушку: посещает занятия, играет в карты, заводит романы и совершенно не беспокоится о завтрашнем дне. Многие не понимают его образ жизни, а циничное и эгоистичное поведение юноши вызывает у окружающих неприязнь, однако в то же время притягивает и завораживает их. Юруля получает прозвище «Чертова кукла». Человек без бога, без будущего… Третий роман трилогии так и не был завершен, в это издание вошли только первые две части – «Чертова кукла» и «Роман-царевич». © ООО «Издательство АСТ», 2025

Швейцар одного из мрачных домов на Фурштадтской не спешил открывать двери, хотя мужчины приходили один за другим. Он знал, что они направляются на второй этаж, к господину Лукашевичу, где будет чтение, после которого им предложат чай с конфетами, а затем они ненадолго побеседуют – и сразу разойдутся по домам. Лакей генерала Лукашевича объяснял такую спешку нездоровьем баринов и указаниями врача ложиться пораньше, но швейцар, который не имел права запирать подъезд до двенадцати и притворяться спящим – и из-за этого терял много весьма вероятных двугривенных – утверждал, что здесь есть другие причины…

День прошел, примерно как и все остальные, и профессор Ахтыров, хотя и чувствовал усталость, надеялся, что после получасового отдыха после обеда сможет вечером продолжить работу над своими „Беседами о биологии“. Он готовил третий выпуск…

Уважаемый Иван Сергеевич! Наше знакомство было коротким; с момента нашей последней встречи прошло столько дней и месяцев, что вы, возможно, удивитесь моему письму. Но дело в том, что весной, во Флоренции, перед вашим отъездом, когда я передавала вам том Тютчева, я забыла в книге записку, незначительную, но она мне потом понадобилась. Не могли бы вы отправить ее мне? Я просила Марту Герц сообщить вам об этом, но, вероятно, она забыла. У нее сейчас столько забот и бед. Вы, конечно, в курсе, что она вернулась во Флоренцию, что занятия по пению ей не удаются, что она потеряла веру в себя и свои способности… Ей как никогда нужны друзья, которые могли бы утешить и поддержать её…

«Три-четыре книги авторов старшего поколения, три-четыре – представителей молодого поколения. Начнем с классиков. Я предпочитаю средних и пожилых русских писателей. Особенно тех, чьи произведения давно стоят на полках в переплете; страницы у них даже слегка заломлены. Порой приятно взять в руки Мельникова, Писемского, Дружинина или даже Хвощинскую и провести с ними часок. В душе – ощущение мирного спокойствия, в мыслях – порядок, какая-то тихая аккуратность. Ты перестаешь быть современным и становишься «тем, что было тогда», и это очень приятно…»

– Это долг совести, выкупить ее, – переживала Марья Павловна. – Подумай, Серж, ведь она чуть не девочкой в Россию попала и всю жизнь провела в нашей семье. Она тебя еще женихом знала. Нас за сестер принимали. А потом – сколько вместе пережито! Она была как родная. Неужели оставить после стольких лет, когда я и живой ее не чаяла? Мы же теперь в достатке…

Когда я думаю о петербургских предреволюционных и даже предвоенных годах, передо мной часто возникают юные лица той литературной молодежи. И не только литературной, и даже не только молодежи: я помню и совсем детские лица. Мне тогда казалось, что именно они, юноши и девушки, уже вступившие в жизнь, не молодые поэты, уже прикоснувшиеся к литературе, – это наша настоящая надежда. Не они смогут принести нам что-то по-настоящему новое, ведь не их глаза увидят новую жизнь, а вот эти полудетские глаза мальчиков и девочек, которые еще носят короткие платьица…