Зинаида Гиппиус

В редакции проходил приемный день. Дважды открывалась боковая дверь в кабинете, и угрюмый лакей с недовольным выражением лица приносил чай для работников. Редактор уже долгое время сидел за своим длинным столом и внимательно разбирал стопку бумаг…

«С тех пор, как тетя Зина начала учить меня русскому языку, я полюбила писать и почти не совершаю ошибок. Я либо переписываю что-нибудь, либо записываю, что у нас происходит. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче нужно отдыхать. Я не люблю бегать, предпочитаю сидеть и писать или раскрашивать, если только Таня не отвлекает и не зовет играть…»

В моей кухне обитает небольшая, крепкая и уже не первой молодости собачка по имени Гринька. Я часто с интересом наблюдаю за ним. У Гриньки в высшей степени развита индивидуальность. Все, что не связано с его „я“, он воспринимает либо с ненавистью, либо с пренебрежением, либо с полным безразличием — в зависимости от ситуации. Например, к людям, которые не позволяют ему проявлять себя, он относится с равнодушием; к кошкам, которые не садятся на его место, — с презрением; к собакам, проходящим мимо, — со злостью. Встреча с любой другой собакой приводит Гриньку в ярость…

– Здравствуйте, Елизавета Германовна. – С добрым утром, Лев Петрович. – Могу я присесть рядом с вами? Здесь прохладно. Я прогулялся по полю. Ужасно устал, да и солнце печет. – Пожалуйста, Лев Петрович. Здесь действительно отличная тень. Вы мне совершенно не помешаете…

Зинаида Гиппиус – русская писательница, поэтесса и драматург, одна из самых ярких фигур Серебряного века. «Чертова кукла» и «Роман-царевич» – это первые две книги условной трилогии, которые отражают философские и политические взгляды авторши после революции 1905 года. Обе книги имеют самостоятельные сюжеты и могут быть прочитаны отдельно. «Чертова кукла» – это первый роман трилогии, задуманной Гиппиус после революции 1905 года, целью которой было отразить её философские и политические идеи. Главный герой романа, молодой и обаятельный студент Юрий Двоекуров, также известный как Юруля, живет на полную катушку: посещает занятия, играет в карты, заводит романы и совершенно не беспокоится о завтрашнем дне. Многие не понимают его образ жизни, а циничное и эгоистичное поведение юноши вызывает у окружающих неприязнь, однако в то же время притягивает и завораживает их. Юруля получает прозвище «Чертова кукла». Человек без бога, без будущего… Третий роман трилогии так и не был завершен, в это издание вошли только первые две части – «Чертова кукла» и «Роман-царевич». © ООО «Издательство АСТ», 2025

Швейцар одного из мрачных домов на Фурштадтской не спешил открывать двери, хотя мужчины приходили один за другим. Он знал, что они направляются на второй этаж, к господину Лукашевичу, где будет чтение, после которого им предложат чай с конфетами, а затем они ненадолго побеседуют – и сразу разойдутся по домам. Лакей генерала Лукашевича объяснял такую спешку нездоровьем баринов и указаниями врача ложиться пораньше, но швейцар, который не имел права запирать подъезд до двенадцати и притворяться спящим – и из-за этого терял много весьма вероятных двугривенных – утверждал, что здесь есть другие причины…

День прошел, примерно как и все остальные, и профессор Ахтыров, хотя и чувствовал усталость, надеялся, что после получасового отдыха после обеда сможет вечером продолжить работу над своими „Беседами о биологии“. Он готовил третий выпуск…

Уважаемый Иван Сергеевич! Наше знакомство было коротким; с момента нашей последней встречи прошло столько дней и месяцев, что вы, возможно, удивитесь моему письму. Но дело в том, что весной, во Флоренции, перед вашим отъездом, когда я передавала вам том Тютчева, я забыла в книге записку, незначительную, но она мне потом понадобилась. Не могли бы вы отправить ее мне? Я просила Марту Герц сообщить вам об этом, но, вероятно, она забыла. У нее сейчас столько забот и бед. Вы, конечно, в курсе, что она вернулась во Флоренцию, что занятия по пению ей не удаются, что она потеряла веру в себя и свои способности… Ей как никогда нужны друзья, которые могли бы утешить и поддержать её…

«Три-четыре книги авторов старшего поколения, три-четыре – представителей молодого поколения. Начнем с классиков. Я предпочитаю средних и пожилых русских писателей. Особенно тех, чьи произведения давно стоят на полках в переплете; страницы у них даже слегка заломлены. Порой приятно взять в руки Мельникова, Писемского, Дружинина или даже Хвощинскую и провести с ними часок. В душе – ощущение мирного спокойствия, в мыслях – порядок, какая-то тихая аккуратность. Ты перестаешь быть современным и становишься «тем, что было тогда», и это очень приятно…»

– Это долг совести, выкупить ее, – переживала Марья Павловна. – Подумай, Серж, ведь она чуть не девочкой в Россию попала и всю жизнь провела в нашей семье. Она тебя еще женихом знала. Нас за сестер принимали. А потом – сколько вместе пережито! Она была как родная. Неужели оставить после стольких лет, когда я и живой ее не чаяла? Мы же теперь в достатке…

Когда я думаю о петербургских предреволюционных и даже предвоенных годах, передо мной часто возникают юные лица той литературной молодежи. И не только литературной, и даже не только молодежи: я помню и совсем детские лица. Мне тогда казалось, что именно они, юноши и девушки, уже вступившие в жизнь, не молодые поэты, уже прикоснувшиеся к литературе, – это наша настоящая надежда. Не они смогут принести нам что-то по-настоящему новое, ведь не их глаза увидят новую жизнь, а вот эти полудетские глаза мальчиков и девочек, которые еще носят короткие платьица…

Почему молодежь так любила Ивана Ивановича? К нему тянулись все, и не только самые юные слушатели его лекций по искусству, но и талантливые, уже признанные литераторы и художники из молодых. Он был прост, спокоен и ровен, и всегда почему-то излучал радость. Вероятно, это потому, что он не пытался изображать из себя "молодого" (хотя мог бы: ему и пятидесяти не было), а наоборот, мягко подчеркивал, что "его времена другие"; при этом искренне интересовался современностью с теплой лаской, что делало его компанию приятной…

В чистый понедельник ночью купец Родион Яковлевич Глебов вернулся в свой город из Москвы. Он надеялся добраться домой к масленице, но не успел, и, несмотря на то что московский масленичный шум и суета вызывали у него отвращение, он преодолел себя, встретился с нужными людьми, все прошло хорошо, и теперь он ехал довольный. Однако его удовлетворение не было выражено ничем: глаза, как всегда, оставались строгими, а брови чуть приподняты. Он был одет по-русски, без излишеств, но и без неряшливости: высокие сапоги, теплый картуз. Его худое, темное лицо, обрамленное длинной бородой стального цвета, напоминало лик старинной иконы…

«Давным-давно, в каких-то записях о русской литературе, я упоминал, что у нас, по сути, нет и не было литературы, а лишь литераторы. Это утверждение верно, хотя и не совсем. На первый взгляд действительно кажется, что в России не существовало "литературы" в западном понимании, то есть определенного, связного культурного течения. Вырастали отдельные личности; и тот, кто расцветал вопреки окружающим условиям, должен был обладать огромными силами. Достоевский смог стать Достоевским, но ему также нужно было выдержать каторгу. Сколько бы мы ни углублялись "в глубь истории" литературы, мы не найдем ни одного заметного писателя (ни одного!), который не тратил бы силы на борьбу с этими "каторжными" обстоятельствами. Это, конечно, эмпирика; но она все же имеет значение, особенно если учитывать, что это "помимо всего прочего"…»

– Миша, Володя, Виктор! Почему вы хотите обидеть Борю? Это же совершенно невозможно терпеть! Ольга Александровна взяла Борю и посадила его рядом с собой на скамейку. Боря кричал изо всех сил. Остальные мальчишки собрались вокруг и настаивали, чтобы Ольга Александровна отдала им Борю…

Паша – художник. Ему одиннадцать лет, но он уже весь на ладоньке. То есть видно, что к жизни он не готов, и ничего стоящего у него не получится. Он должен был бы отлично знать жизнь, понимать её – ведь его детство прошло криво и грубо; но Паша ничего не знает, или, вернее, ничему не верит, что сам видел и знает…

Желтовато-красное, теплое солнце уже скрывалось. Его свет теперь освещал лишь верхушки зданий, окружающих уютную и тесную площадь св. Марка в Венеции. Внизу уже царила свежая тень, лишь в правом углу, у собора, светило низкое сноп лучей, пробивавшийся через прилегающую к этой стороне Пьяцетту. Камни Пьяцетты были залиты этими лучами, а за ней горела прозрачная вода Большого Канала. Мартовский предзакатный холодок ощущался от бледных небес. Они были очень чистыми, только на востоке, розоватая облачная тень, полуневидимый, гнулся серп молодого месяца…

По деревянным мосткам города Медыни стремительно шагала девушка, облаченная в наряд барышни. Ей было примерно двадцать пять лет. Ее бледное длинное лицо выражало какую-то озабоченность. В целом она выглядела непривлекательно и не красиво, а сложный провинциальный костюм еще больше подчеркивал ее фигуру с круглой, сутуловатой спиной…

Известно, что в летние месяцы жизнь в России замирает как нигде. Это касается не только столицы и интеллигентных кругов; изменение темпа, расслабленность и медлительность ощущаются повсюду. Летом становится очевидно, что различные дела, от государственных до самых мелких, не убегут, как волки в лес. Русскому человеку прежде всего нужно хорошо отдохнуть. Правда, «там, во глубине…» (где, по слухам, «вековая тишина») в летние месяцы совсем не отдыхают; там решается вопрос, какая из двух неизбежных бед угрожает России в этом году: «недород или урожай». Однако снаружи эта «глубинная» жизнь не видна, а как все решится, мы узнаем осенью. Да и не так уж важно, как; и то беда, и это беда. Разве только если Бог даст, среднее на половину… В этом году на это, кажется, рассчитывать не приходится. Уже есть – голод. Уже вяло начали шевелиться какие-то «продовольственные комиссии»…

Вот курьез, – моя встреча вчера. Возможно, это и не курьез, не знаю; какой-то непонятный мне переплет. Судите сами, а я, честно говоря, давно многого не понимаю и не разбираюсь. Что происходит в России – как смотреть в темную воду; уже и обсуждений боюсь. А с тех пор, как завел свою „фермочку“ и сажаю картошку – вот уже третий год, – я совсем отстал от эмигрантской жизни, отвлекся; в Париже бываю часто – всего 40 минут в пути! И у Благово у меня всегда готова комнатка, – но я не слежу. Даже за газетами не успеваю следить. Развернешь – и много непонятного. Хотя и времени нет, чтобы следить; но парижскую жизнь люблю, сам Париж тоже. Если выдастся свободное время – еду. Кого-то повидаю, а иногда просто прогуливаюсь…