Зинаида Гиппиус

Почему молодежь так любила Ивана Ивановича? К нему тянулись все, и не только самые юные слушатели его лекций по искусству, но и талантливые, уже признанные литераторы и художники из молодых. Он был прост, спокоен и ровен, и всегда почему-то излучал радость. Вероятно, это потому, что он не пытался изображать из себя "молодого" (хотя мог бы: ему и пятидесяти не было), а наоборот, мягко подчеркивал, что "его времена другие"; при этом искренне интересовался современностью с теплой лаской, что делало его компанию приятной…

В чистый понедельник ночью купец Родион Яковлевич Глебов вернулся в свой город из Москвы. Он надеялся добраться домой к масленице, но не успел, и, несмотря на то что московский масленичный шум и суета вызывали у него отвращение, он преодолел себя, встретился с нужными людьми, все прошло хорошо, и теперь он ехал довольный. Однако его удовлетворение не было выражено ничем: глаза, как всегда, оставались строгими, а брови чуть приподняты. Он был одет по-русски, без излишеств, но и без неряшливости: высокие сапоги, теплый картуз. Его худое, темное лицо, обрамленное длинной бородой стального цвета, напоминало лик старинной иконы…

«Давным-давно, в каких-то записях о русской литературе, я упоминал, что у нас, по сути, нет и не было литературы, а лишь литераторы. Это утверждение верно, хотя и не совсем. На первый взгляд действительно кажется, что в России не существовало "литературы" в западном понимании, то есть определенного, связного культурного течения. Вырастали отдельные личности; и тот, кто расцветал вопреки окружающим условиям, должен был обладать огромными силами. Достоевский смог стать Достоевским, но ему также нужно было выдержать каторгу. Сколько бы мы ни углублялись "в глубь истории" литературы, мы не найдем ни одного заметного писателя (ни одного!), который не тратил бы силы на борьбу с этими "каторжными" обстоятельствами. Это, конечно, эмпирика; но она все же имеет значение, особенно если учитывать, что это "помимо всего прочего"…»

– Миша, Володя, Виктор! Почему вы хотите обидеть Борю? Это же совершенно невозможно терпеть! Ольга Александровна взяла Борю и посадила его рядом с собой на скамейку. Боря кричал изо всех сил. Остальные мальчишки собрались вокруг и настаивали, чтобы Ольга Александровна отдала им Борю…

Паша – художник. Ему одиннадцать лет, но он уже весь на ладоньке. То есть видно, что к жизни он не готов, и ничего стоящего у него не получится. Он должен был бы отлично знать жизнь, понимать её – ведь его детство прошло криво и грубо; но Паша ничего не знает, или, вернее, ничему не верит, что сам видел и знает…

Желтовато-красное, теплое солнце уже скрывалось. Его свет теперь освещал лишь верхушки зданий, окружающих уютную и тесную площадь св. Марка в Венеции. Внизу уже царила свежая тень, лишь в правом углу, у собора, светило низкое сноп лучей, пробивавшийся через прилегающую к этой стороне Пьяцетту. Камни Пьяцетты были залиты этими лучами, а за ней горела прозрачная вода Большого Канала. Мартовский предзакатный холодок ощущался от бледных небес. Они были очень чистыми, только на востоке, розоватая облачная тень, полуневидимый, гнулся серп молодого месяца…

По деревянным мосткам города Медыни стремительно шагала девушка, облаченная в наряд барышни. Ей было примерно двадцать пять лет. Ее бледное длинное лицо выражало какую-то озабоченность. В целом она выглядела непривлекательно и не красиво, а сложный провинциальный костюм еще больше подчеркивал ее фигуру с круглой, сутуловатой спиной…

Известно, что в летние месяцы жизнь в России замирает как нигде. Это касается не только столицы и интеллигентных кругов; изменение темпа, расслабленность и медлительность ощущаются повсюду. Летом становится очевидно, что различные дела, от государственных до самых мелких, не убегут, как волки в лес. Русскому человеку прежде всего нужно хорошо отдохнуть. Правда, «там, во глубине…» (где, по слухам, «вековая тишина») в летние месяцы совсем не отдыхают; там решается вопрос, какая из двух неизбежных бед угрожает России в этом году: «недород или урожай». Однако снаружи эта «глубинная» жизнь не видна, а как все решится, мы узнаем осенью. Да и не так уж важно, как; и то беда, и это беда. Разве только если Бог даст, среднее на половину… В этом году на это, кажется, рассчитывать не приходится. Уже есть – голод. Уже вяло начали шевелиться какие-то «продовольственные комиссии»…

Вот курьез, – моя встреча вчера. Возможно, это и не курьез, не знаю; какой-то непонятный мне переплет. Судите сами, а я, честно говоря, давно многого не понимаю и не разбираюсь. Что происходит в России – как смотреть в темную воду; уже и обсуждений боюсь. А с тех пор, как завел свою „фермочку“ и сажаю картошку – вот уже третий год, – я совсем отстал от эмигрантской жизни, отвлекся; в Париже бываю часто – всего 40 минут в пути! И у Благово у меня всегда готова комнатка, – но я не слежу. Даже за газетами не успеваю следить. Развернешь – и много непонятного. Хотя и времени нет, чтобы следить; но парижскую жизнь люблю, сам Париж тоже. Если выдастся свободное время – еду. Кого-то повидаю, а иногда просто прогуливаюсь…

«Я не понимаю, как это произошло. Хотя, что именно произошло? Ничего: суть в том, что ничего не произошло, а точнее – произошло ничего…»

В начале года толстые журналы особенно внимательно относятся к своей беллетристике. Каждое январское издание не упустит возможности представить новую повесть известного автора или старт обещающего романа. Это по-прежнему актуально, хотя и сложнее, чем в прошлом: литература стала широкой, цельной и более или менее однородной, хорошие писатели равны друг другу, и все журналы доступны для них. Сегодня Горький публикуется в „Современном Мире“, завтра (или даже сегодня) он может оказаться в „Вестнике Европы“ или в „Заветах“; Андреев, Борис Зайцев, Ал. Толстой могут появиться в любом месте. Каждый автор, независимо от того, в каком толстом журнале он оказался сегодня, остается самим собой. И журнал также сохраняет свою идентичность, независимо от того, кто пишет на его первых страницах: будь то Горький или Тыркова, Клюев или Зайцев, Ал. Толстой или Шмелев, Пришвин или Гумилев…

Иван Васильевич разговорился по пути. Это меня удивило, так как в те два-три раза, когда я его встречал, – кажется, у священника и у головы, – он молчал, мало двигался и производил впечатление угрюмого и замкнутого человека. В захолустном уездном городке, где мне пришлось провести около месяца, он был исправником на протяжении примерно десяти лет. Помню, когда я это узнал, сразу подумал, что его угрюмость вполне объяснима: городок был хуже любой деревни: пустые, пыльные улицы, кривые ряды на базарной площади, поросшей мелкой травой, мрачные избы, вокруг – полупесчаные, полуболотистые поля, ни сада, ни леса… Этот городок мне сразу показался ужасным, а мы, как правило, судим по себе и не можем поверить, что то, что нам кажется ужасным, может быть иным для других…

«Эти дни поистине необычны – полны страсти. Христовы дни. Теперь мне ничего не страшно: я прохожу по темным сеням – и это не страшно, ведь повсюду Христос». Мальчик искренне ощущает Божье присутствие в своей жизни, отпустил свои страхи и радуется светлому дню. Любимые русские классики: Гоголь, Лесков, Бунин, Чехов, Андреев, Куприн, Шмелев воспевают Великий пост и Христово воскресение в рассказах этого сборника. Это необходимо, чтобы человек не забывал о Боге и ощущал Его присутствие в повседневной жизни, поступая по-христиански всегда и во всем.

«Моя мама такая нежная и хрупкая. Я уже сейчас выше ее, а мне всего четырнадцать лет. Мама всегда говорила: – Ты, Катя, не на меня похожа. Смотри, какая ты большая и сильная. Как мальчик. Это правда, я вся в папу. Мы с ним – настоящие товарищи. Когда мне исполнилось семь лет, папа подарил мне маленький, но настоящий велосипед. Я быстро научилась кататься, и мы с папой вместе уезжали далеко…»

Как-то незадолго до Пасхи лакей Тихон встретил молодого барина, вернувшегося из города, с особенно мрачным выражением лица. Тихон был привезен Андреем из Москвы и до сих пор не мог привыкнуть ни к малороссам, ни к их волам, ни к их диалекту, ни к белоснежному спокойствию хутора Вишняков зимой. Впрочем, сам барин, несмотря на любовь к мамаше, Домне Ниловне Шарвенко, все чаще стал уезжать в близлежащий город. Тихон опасался, что молодой барин возьмет на себя заботы о хозяйстве и поселится в Вишняках, о чем ходили слухи, но барин был не из таких…

Стоит упомянуть о многих книгах, выпущенных в последнее время. Существует мнение, что новых писателей нашего времени тянет к значительным произведениям, к роману, и это стремление считается признаком определенной литературной зрелости. Не уверена, что дело именно в зрелости. Скорее, на мой взгляд, происходит естественное освобождение от „чеховщины“. Миниатюра Чехова – это целая эпоха. Она стала литературной революцией, безусловно, необходимой для общей эволюции литературы. Но сейчас Чехов остался позади. Пройден, пережит, хотя и не превзойден. Стремление к роману действительно присутствует. Однако во всех новых романах по-прежнему ощущается какая-то несоответствующая легкость письма, отсутствие архитектурности, цельности и ясной формулы – все это является обязательным условием для создания большого произведения. Незаконченность ощущается; она так мила в каждом „пустячке“ Чехова, но, кроме него, лишь немногим удавалось это сделать в полной мере…

Один из вечных, известных как „проклятых“ вопросов – это, конечно, вопрос о личности. О личности и коллективе, о их взаимосвязи. Стремясь к загадочному синтезу, они постоянно сближаются, но это сближение заканчивается ничем: либо коллектив поглощает личность и остается единственным, либо, наоборот, личность уничтожает коллектив и также остается одна. Таким образом, мы вечно хромаем на какую-нибудь ногу…

«Прошло восемь лет – целых восемь лет! А Вике искренне казалось, что этих восьми лет вовсе не было. Так же пахнет геранью и кухней в маленьком домике за оградой Спасо-Троицкого монастыря, так же они обедают в зальце с окнами в палисадник, и мать с отцом остались такими же. Старообразные, тихие, всему, чего не понимают, покорившиеся раз и навсегда. Без злобы и без особенной доброты, а просто…»

Двери на балкон были открыты, на улице светило яркое осеннее солнце, и атмосфера казалась веселой и теплой. По моим подсчетам, прошло уже час с четвертью, а господин Тома все еще не собирался уходить. Неужели он продолжит задавать вопросы по географии?..