Иван Бунин

Мать Егора Минаева, печника из Пажени, была так иссушена голодом, что соседи называли её не Анисьей, а Ухватом. Двор её тоже получил прозвище – в насмешку его окрестили весёлым… Егор, как говорили в Пажени, полностью унаследовал черты покойного отца Мирона: такой же болтун, сквернослов и курильщик, но с более добрым характером…

Пошевеливая вожжами, землемер рассеянно слушал ритмичный топот копыт по гладкой августовской дороге. Еще было светло, и дорога, уходившая на восток, казалась фиолетовой. Землемер смотрел в даль, где поля сходились в линии горизонта, курил и приятно пьянел от несвязных, мелодичных мыслей…

«С вечера я спал крепко, потому что слишком измучился за день, но потом мне стало сниться, что я иду по каким-то станционным дворам и запасным путям, среди паровозов и вагонов, ищу мужа Зины и хочу непременно убедить его, что я вовсе не враг ему. Я любил Зину, но теперь не думаю о себе, желаю только ее счастия. Казалось даже, что я говорил ему это, но он все уходил от меня, и я плохо его видел, а моя нежность к Зине возрастала, все кругом темнело, странно вытягиваясь коридором, и вот этот коридор – слабо освещенный, насквозь видный ряд вагонов – уже бежит, дрожа подо мною, и какая-то красивая девушка, перебивая мои слова веселым шепотом, зовет и уводит меня за руку все дальше по узкому коридору поезда…»

Мечтать о счастье и видеть его я начал очень рано. В детстве у меня уже было некоторое представление об этом, но не из книг, а из разговоров, которые звучали в нашем доме. Кстати, помню, как отец часто смеялся, рассказывая о том, как наши соседи-помещики читают «Войну и мир»: один читает только «Войну», другой – только «Мир», один пропускает всё, что связано с войной, а другой – наоборот. И чувства к Толстому у меня тогда были уже достаточно сложные. Отец, который в молодости, как и Толстой, участвовал в обороне Севастополя, говорил: – Я его немного знал. Во время севастопольской кампании встречал…

«Это случилось давно – когда я только что узнал о его существовании и впервые увидел его имя в „Русском богатстве“. Все тогда произносили его с ударением на первом слоге, и это, как я позже заметил, почему-то так его оскорбляло, что в минуты гнева он, по-звериному щуря свои и без того небольшие глаза, запальчиво бормотал своей привычной армейской скороговоркой, акцентируя последний слог: – Я – Куприн, и прошу всех это запомнить. На ежа садиться без штанов не рекомендую…»

Максимилиан Волошин являлся одним из самых заметных поэтов предреволюционного и революционного периодов России, объединяя в своих стихах множество характерных черт, свойственных большинству этих поэтов: их эстетизм, снобизм, символизм, увлечение европейской поэзией конца XIX и начала XX века, а также политическую „смену вех“ в зависимости от того, что было выгодно в тот или иной момент; у него был и другой недостаток: чрезмерное литературное прославление самых ужасных, самых жестоких злодеяний русской революции…

Некоторые автобиографические записи, которые в основном относятся к моей писательской деятельности, были опубликованы мною около пятнадцати лет назад в сборнике моих произведений, изданном в Берлине „Петрополисом“. Я дополняю их несколькими новыми…

«Тридцать лет тому назад, когда уездный город Стрелецк был еще проще и просторней, семинарист Кир Иорданский, сын псаломщика, влюбился, приехав на каникулы, в Саню Диесперову, дочь заштатного священника, за которой от нечего делать ухаживал консисторский служащий Селихов, пользовавшийся отпуском. Саня была особенно беззаботна и без причины счастлива в то лето, каждый вечер ходила гулять в городской сад или кладбищенскую рощу, носила цветистый мордовский костюм, большим бантом красной шелковой ленты завязывала конец толстой русой косы и, чувствуя себя красивой, окруженной вниманием, все напевала и откидывала голову назад. Из всех ее поклонников нравился ей один Иорданский. Но она его боялась. Он пугал ее своей молчаливой любовью, огнем черных глаз и синими волосами, она вспыхивала, встречаясь с ним взглядом, и притворялась надменной, не видящей его…»

Аверкий лег, разговевшись на Петров день. Молодые работники умылись с мылом, причесались, надели сапоги и новые ситцевые рубахи. Аверкий, ощущая слабость и равнодушие, не пошел перед праздником ко двору и не сменил рубаху; что касается остального наряда, то он был у него один – как в будни, так и в праздник. Молодые работники ели чрезмерно много и весь обед смеялись, говорили такое, что стряпуха с притворным негодованием отворачивалась, а иногда даже отходила от стола, оставив мокрую ложку. Аверкий ел молча…

«Моя жизнь была хорошей, я достигла всего, чего хотела. Я владею недвижимым имуществом — мой муж сразу после свадьбы подписал на меня дом, — а также у меня есть лошади и две коровы, и мы занимаемся торговлей. Конечно, это не какой-то крупный магазин, а просто лавка, но для нашей слободы вполне сойдет. Я всегда была удачлива, хотя у меня настойчивый характер…»

Иван Бунин (1870–1953) – первый русский лауреат Нобелевской премии (1933), выдающийся мастер слова и безупречный стилист. Писателю свойственно воспринимать любовь как роковую силу, любовь-страсть. У влюбленных есть лишь мгновения. Подлинное чувство для И. Бунина всегда остается недостижимой вершиной, к которой человек стремится, но никогда не обретает навсегда, до конца своих дней. В этом и заключается трагичность человеческого существования, обреченного не реализовать свое главное предназначение – любить.

Окна в сад были распахнуты всю ночь. Деревья густо раскинулись листвой у самых окон, и на рассвете, когда в саду стало светло, птицы так чисто и звонко щебетали в кустах, что это звучало в комнатах. Однако воздух и молодая майская зелень в росе оставались холодными и матовыми, а спальни наполнялись сном, теплом и спокойствием…