Книги серии Воспоминания о передвижниках

Восьмидесятые годы должны были обрести своего выразителя и в пейзаже, как это произошло в литературе с Чеховым. Разбитые надежды прогрессивной интеллигенции погружались в тоску вечного безвременья. Русская природа и бедные деревни, казалось, отражали настроение общества. Печальные равнины с рощами белоствольных берез и трепетных осинок, извивающиеся дороги с протоптанными пешеходными тропами, ведущими к бескрайним синевам далей, деревенские сизые избы и сараи, рассеянные по пригоркам, золотой наряд осенних грустных дней призывали в душу поэта-живописца и нашли своего выразителя в лице Левитана…

Художники утверждали, что Брюллов — отличный математик, окончивший университет и посещавший лекции по математике в Англии. Математики настаивали, что он музыкант, завершивший обучение в консерватории, а музыканты вновь относили его в круг художников. Где именно учился и что закончил Брюллов — мне неизвестно; похоже, он прошел обучение как в университете, так и в Академии художеств и консерватории. Его натура была столь одаренной, что казалось, ему не составляло труда освоить все три профессии…

Если издалека слышался громкий голос: «Это что… это вот я же вам говорю…» – значит, это был Куинджи. Коренастая, крепкая фигура, развалистая походка, грудь вперед, голова Зевса Олимпийского: длинные, слегка вьющиеся волосы и пышная борода, орлиный нос, уверенность и твердость во взоре. В нем много национального, греческого. Он приходил, уверенно садился и протягивал руку за папиросой, так как своих папирос никогда не имел, считая табак излишней прихотью. Если кто-то угощал его папироской – хорошо, он покурит, а если нет, то и обойдется, особой потребности в табаке у него не было…

Я познакомился с Поленовым, когда закончил школу и вступил в Товарищество передвижников. При первой встрече у меня сложилось впечатление о нем как о человеке с большим и красивым умом. Его многостороннее образование было очевидно. Поленов активно откликался на все художественные и общественные запросы, увлекался и вдохновлял других на все новое и живое в искусстве и жизни. Его лицо выражало глубокую мысль, как у всех, кто носит в себе творческий замысел. Поленов не участвовал в больших разговорах или спорах и особенно не переносил шум, поэтому старался избегать многолюдных собраний…

Максимов являлся典型ным представителем крестьянской среды, которая пробила дорогу к искусству в эпоху народничества в шестидесятых годах. Что стоило крестьянскому юноше попасть в город и учиться здесь! Для Максимова это был настоящий подвиг, проявление духа, способного преодолевать все преграды на пути к поставленной цели и превращать его в борца за современные идеи в искусстве. И небольшая фигура Максимова, когда вспоминаешь о его условиях жизни, о всех преодоленных им трудностях, о его настойчивости и достижениях, вырастает в определенный положительный тип, которому следует отдать должное признание…

«…Товарищи любили его за простоту, доброту и искренность. Он также доброжелательно относился к экспонентам. При голосовании не поддерживал лишь те работы, которые явно не имели художественной ценности. Если же он сталкивался с картиной нового художественного направления, казавшегося ему неприемлемым, но не отличающейся крайней безграмотностью, он все равно голосовал за нее, говоря: – Ну, что ж, пусть и этот художник проявится, возможно, кто-то его поймет…»

«…Мясоедов стал одним из основоположников передвижничества. Именно он выдвинул идею создания Товарищества передвижников. Приехав из кружка московских художников в Петербург, в Артель художников, которую возглавлял Крамской, он добился объединения художников из Петербурга и Москвы в Товарищество передвижных художественных выставок и оставался самым активным участником до последних дней своей жизни. В качестве учредителя Товарищества он постоянно входил в его Совет…»

«…Я не встречал более деликатного человека, чем Лемох, за всю свою жизнь. Ни одного резкого слова, ни одной враждебной мысли о ком-либо. Трудно сказать, была ли эта черта у него врожденной или стала следствием долгого пребывания при дворе, где он преподавал рисование князьям. «Позвольте-с… извините… будьте любезны, виноват-с…» – это постоянно слышалось в разговоре с Кириллом Викентьевичем. Но при этом он умел сохранять и свое достоинство…»

«…Я пытаюсь воссоздать в своем воображении образ Репина, великого реалиста в живописи, как я его вижу – во всей его правде, со всеми противоречиями и нестабильностью в жизни. В его натуре мне открылась удивительная двойственность. Он представлялся мне то гением в творчестве, борцом с сильной волей, преодолевающим жизненные трудности, громким эхом, откликающимся на все общественные переживания, служителем истинной красоты, – то в моей памяти возникают черты человека, лишенного воли, не понимающего простых явлений жизни, и мастера без четких критериев в искусстве…»

Наверное, никто из преподавателей Московского училища живописи не пользовался такой симпатией среди студентов, как Корин. В его личности сочетались удивительная теплота, скромность и искреннее желание помочь ученикам. Его внешность – спокойная и особенно мягкая – отражала его характер. Запомнилось его слегка смуглое лицо с густыми черными волосами, нависшими над вдумчивыми, немного грустными глазами…

К числу петербуржцев, „создающих“ картины, опираясь больше на собственное воображение, чем на натуру или точные этюды, относился и Шильдер. Он создавал свои работы, основываясь на собранных материалах, в основном рисунках, которые компоновал и видоизменял до неузнаваемости. Часто его рисунки отличались красотой и иногда изысканностью, что выдавалось их искусственностью. У него были огромные альбомы с рисунками деревьев различных пород, тщательно проработанных. Пользуясь этими альбомами, он мог создавать бесконечное количество рисунков для журналов и различных публикаций…