Подобно многим, эта свалка уже не вмещала привозимого мусора. Она выросла в приличной высоты гору (гора двадцать первого столетия, продукт жизнедеятельности Эры Человека. Сердитая гора: жаркая, влажная, перехватывающая дух, блистающая в своей вони, удушающая низменными газами. С вершины ее открывались ослепительные галлюцинации, разверзающие пропасть небытия, где порхают и шалят зловонные феи туберкулеза…).

А у нас в Индии нет горы без отшельника.

Здешнего звали Удайямурти Найянтара Чхетри.

Лысый как редиска, маленький, смуглый и тощий, как и пристало мудрецу. А уши! — до того огромные, что куда ни повернет голову, а уши все равно видно (когда он говорил, я не верил своим ушам, а когда он молчал, я не мог поверить его собственным).

Наша первая встреча прошла под дурным знаком (я споткнулся об груду лохмотьев; они пошевелились и оказались человеком), но вскоре наша дружба была не хуже любой другой.

Он научил меня искусству выживания в мусорных горах.

Мы искали обрывки провода, зачищали их от изоляции — а внутри была ценная медь. Выковыривали и продавали использованные картриджи для принтеров. Защищались от призраков тех, кто сгорел заживо в пламени газов от гниющего мусора.

Мы сминали консервные банки под колесами проезжавших грузовиков. Мы добавляли воды в макулатуру, чтобы она весила больше на весах приемщика…

Но важнее всего этого, главнее всего этого были наши с ним разговоры.

По ночам, ослепнув вторично под влиянием тарры — местной самогонки — он начинал распространяться на возвышенные темы.

И сейчас последует самый важный момент во всех моих воспоминаниях.

Фигура моего учителя была расположена самым выгодным для него образом — то есть так, что его почти не было видно.

Его силуэт освещали дальние огни небоскребов Нью-Сити, чьи ветроулавливающие панели посверкивали в струях ночного ветерка.

Так начал он свою речь:

— Иногда приходят к нашей горе господа и дамы, называемые соцработниками. Они преисполнены всяческих достоинств: раздают нам пищу, и одеяла, и лекарства. И иногда они заговаривают с нами о своей вере. Ахха! Как это все интересно! Однажды одна из дам заговорила со мной о Боге, в которого верила. Она сказала, что ее слова напитают меня лучше, чем пища, которую она мне дала. С этим я согласился, потому что еда оставляла желать много лучшего.

Глоток тарры, в жужжащих отсветах небоскребов казавшейся священным напитком.

— И вот дама мне говорит, что Бог велик превыше человеческого разумения. И я был поражен, и поблагодарил ее от всего сердца! Потому что, друг мой, что может быть превыше человеческого разумения? Что, «что?» — ничто! Оно самое и есть! Именно эту ценнейшую мысль она мне и сообщает — что Бог есть Ничто! — Еще глоток. — И даже сам Бог, даже он так считает! Ты слышишь? — нагнул голову, выгибая и настраивая свои фантасмагорические уши, чтобы уловить струи неземных ветров. — Ты слышишь? Вот он сам говорит нам об этом! Как, друг мой? Что ты слышишь — ничего? Ха! Вот то-то и оно-то!

Я хорошо помню снизошедшее на меня откровение.

Я почуял его нутром, это мягкое, но твердое прикосновение к горлу, груди, лбу, животу.

Поэтому вы, кто не в силах понять, как мои испытания могли привести к преображению, посетившему меня в ту ночь, я говорю вам: загадка для вас — не я, загадка для вас — это мои кишки и прочее внутреннее устройство.