— Не беспокойтесь, Сергей Александрович, я только что пил. Так вот, профессор известил меня, что ваша коллекция, замечательная коллекция документов, как вы ему изволили сообщить… словом, что вам бы хотелось эти документы… систематизировать, снабдив аннотацией, и привести в издательский вид.
— О да, да… я просил профессора, — он почесал грязную грудь и печально посмотрел на Вяткина, — вы мне окажете большую услугу, если сделаете хотя бы беглое описание собрания и подготовите каталог.
— Я это выполню с большим удовольствием.
Идаров кликнул жену и велел принести папки с документами. Над чтением вакуфных документов они окончательно подружились. К полудню Вяткин скормил Сергею Александровичу тарелку каши, напоил его чаем и уложил спать. Встал Идаров освеженным и с меньшими проявлениями «оригинальности». Вяткин с трудом уговорил его постричься и вымыться. Вечером, одетый в рубаху и брюки, Сергей Александрович сам собрал документы в папки и настойчиво упрашивал Вяткина увезти эти пять увесистых папок к себе в Самарканд и разобраться в них.
Жене Идарова Вяткин отдал половину своих денег, предназначенных на свадебные расходы. Он понимал, что Идаров долго не протянет и к документам этим никогда уж больше не вернется. Приобретенные документы представляли собой большую ценность. Даже беглый осмотр позволял надеяться на многие открытия из области истории Туркестанского края.
Но, к сожалению, грамот Мирзы Улугбека, подтверждающих право ювелиров на их землю, в этой груде бумаг не оказалось…
Остановился Вяткин у своего будущего тестя, секретаря Учительской семинарии Афанасия Федоровича Васильковского. Ему не спалось. Часов в пять утра он встал, оделся и вышел прогуляться. Сперва пошел к скверу, потом свернул к речке Чуйле. Она протекала мимо участка, на котором обычно работали семинаристы. Несколько оранжерей, пара тепличек, две-три шпалеры яблонь, возле изгороди — вишенник. Хозяйство для практики семинаристов, посаженное и ухоженное детскими руками. Их приучали к работе на земле. И приучили. Для Василия Лаврентьевича жизнь без цветов была не жизнь. До страсти любил он копаться в саду: как жук, таскал навоз, растил какую-нибудь грядку райхана.
Пробравшись по узкой тропинке у берега речки, Вяткин протиснулся в сад и пошел разыскивать посаженные им лет десять тому назад розовые кусты. Вот они, в куртине, и даже цветут. Василий Лаврентьевич вынул острый перочинный ножик, срезал два цветка с бледно-розовой розы, два с темно-красной, сложил нож и вылез обратно, чтобы вернуться по краю берега к скверу.
Только он поднялся от речки в конец Петроградской улицы, как услышал цоканье копыт одинокого всадника. Из-за поворота вынеслась каряя лошадь, споткнулась, и в кусты подстриженных туй через голову коня вылетел всадник. Это была молоденькая женщина. Василий Лаврентьевич помог ей подняться, поднял с земли оброненный платок. Шпильки из прически у нее выпали, черные косы — ниже колен — упали с плеч. Она все еще не могла прийти в себя после падения и ушиба.
Вяткин поймал за повод коня, попробовал подпругу — казак понимает толк в этом деле, помог всаднице сесть в седло, подал удила. И, неожиданно для себя, протянул утренние, все в росе, поздние розы. Женщина взглянула ясными черными глазами, улыбнулась, кивнула головой и умчалась. Вяткин смотрел ей вслед и даже не услыхал приближения целой кавалькады, поспешавшей за своим авангардом.
Он стоял долго. Прислонился к тополю, под которым только сейчас стояла женщина, вспомнил ее не яркое, с темными глазами, узкое лицо. Всплыло в памяти ощущение ее руки, когда он поднял даму в седло и она оперлась о его плечо. Казалось, вновь повеяло духами, так что он даже невольно вдохнул пряный осенний воздух с ароматом увядшего парка, куртин, заваленных жухлыми листьями, поблекшей травой.
Мать, сестра, девочки-соседки, с которыми он бегал в детстве в школу. Теперь вот Лиза. Вот и все его знакомые женщины. Все эти близкие ему люди были сама простота и бесхитростность. Лиза же полна, кроме того, и прямо-таки ангельской наивности, и он любил ее простой и чистой любовью.
Но эта встреченная им у парка женщина… кто она? Он угадал в ней какую-то ему неведомую глубину и манящую прелесть женственности.
Василий Лаврентьевич был удивлен и встревожен своим состоянием.
«Колдунья, — ухмыляясь, подумал он, — было же, верили люди в ведьм!»
Так, с ощущением чего-то странного, что впервые коснулось его крылом, он и вернулся в жилье.
«Милостивый государь Василий Лаврентьевич!
Имею честь пригласить вас на обсуждение устава Туркестанского кружка любителей археологии и истории, имеющее быть в Белом Доме сего числа в семь часов вечера.
Часам к десяти утра Василий Лаврентьевич отправился к Бартольду. Василий Владимирович обитал в одном из номеров Розенфельда с громким названием: «Регина».
Комната была насколько возможно завалена книгами. Вавилонские башни книг высились на полу, громоздились на подоконниках, грудой лежали на столах, на полке мраморного умывальника и даже на вешалке.