– Понятно… Ну что ж, давай тогда за любовь выпьем. Если такое дело.

– Наливай, Федор Васильич. Выпьем.

Иван лихо опрокинул в себя стаканчик, снова вздохнул тяжело. Федор Васильич глянул на него с прищуром, проговорил тихо:

– А теперь давай я тебе про свою любовь расскажу… Со мной ведь тоже такое было, давно, правда… А помнится так, будто и годы не пробежали… Иль неинтересно тебе, Иван Палыч?

– Почему? Очень даже интересно… Расскажите…

– Ну, слушай тогда… Мне годков тридцать было. Может, и побольше, сейчас уж точно не вспомню. Мы с Клавдией женаты уже были, сын Сашка подрастал, еще под стол пешком ходил. А меня, стало быть, на военные сборы отправили, на три месяца… Тогда ведь желания не спрашивали, звонили из военкомата и приказ давали – в такое-то место к такому-то сроку должен прибыть, и все тут. А я приболел чего-то, но все равно на сборы поехал, потому как не смел ослушаться. Да и поди-ка ослушайся… Будет тебе тогда полный кирдык… Только на место прибыл и сразу в лазарет загремел с прободением язвы, будь она неладна. А в лазарете санитарочка работала, Маней ее звали… Такая тихая, беленькая, румянец на щечках розовый… Халатик на ней белый, шапочка, а под шапочкой косы богатые, русые. И вся она как лазоревый цветок нежный… Вот не поверишь, Иван Палыч, столько лет уж прошло, а вспомнил об этой Манечке, и сердце болью зашлось, заныло, зараза! Так что я тебя понимаю прекрасно, ты не думай… Влюбился я в эту Манечку по самое не могу, и она в меня тоже влюбилась, от моей кровати не отходила почти. Иногда так глянет своими глазищами, как сердце иглой прошьет… Вот, думаю, где мне господь послал счастье-то настоящее… Придется теперь все в своей жизни менять да с Маней судьбу свою связывать! Да, так я и думал поначалу, что ж…

Федор Васильич замолчал, глядел размытыми от самогона глазами куда-то поверх головы Ивана. Долго молчал, пока Иван не растормошил его вопросом:

– И что же дальше было, Федор Васильич? Выходит, вы передумали с Маней судьбу связывать?

– Да не, я-то не передумал… Это Клавдия все по-своему решила да постановила, она у меня баба такая, и лишнего не возьмет, и своего от себя не отдаст. Видать, кто-то написал ей, что я в лазарете с санитарочкой женихаюсь, она и примчалась тут же, давай свои порядки наводить. Маню так отделала, что жалко было глядеть. Все волосенки ей на голове выдрала. И я ничего сделать не мог, я ж лежачий был, слабый. Потом Клавдия к начальнику лазарета сходила, потребовала Маню убрать как морально неустойчивую. Тогда ведь на эти вещи по-другому смотрели, да… Маня тут же исчезла куда-то, в один момент. А Клавдия со мной осталась. И на ноги сама подняла, домой увезла. Да и все кругом хвалили ее – мол, правильно сделала, что мужа от себя не отпустила. Я и сам вроде как опомнился уже… Даже нравилось, что Клавдия за меня так шибко воюет. Возгордился… Так и живем с ней до сих пор, и ничего, нормально живем. Детей родили, внуки уже подросли. Но ты не поверишь, Иван Палыч, иногда меня как прижмет, как выкрутит всего болью сердечной… Как вспомню мою Манечку, цветочек лазоревый… Ведь это и была любовь самая настоящая! Такая, какую Господь только один раз в жизни посылает! Одно время я даже разыскать эту Маню хотел, съездить к ней, повидать…

– И чего же не разыскали?

– Да вовремя одумался как-то… Ну, разыщу, ну, увижу. Да ведь только не та эта Маня будет, которую я помню. Другая. Лет-то уж сколько прошло. Годы из любого лазоревого цветка сухую былку сделают, не пожалеют. А моя Клавдия до сих пор крепким огурчиком выглядит, потому как на моих глазах годы пережила. Когда каждый день бок о бок с бабой живешь и не замечаешь вроде, что с ней время-то делает. А Маня… О Мане только одна память осталась. А с памятью-то куда? Она тебе под бок не ляжет, не согреет да борща не нальет. Вот и получается, что жизнь – это одно, а любовь, стало быть, другое. Хотя ты не слушай особо меня, не слушай! Может, я и не прав… Ты по-своему делай, Иван Палыч, по-своему… Может, если бы мне года мои вернуть, и я бы по-другому свою жизнь прожил…

– Все-таки жалеете, что Маню не нашли, да?

– Иногда жалею. Это как найдет, какой день выдастся. А бывает, снится она мне часто… Как увижу во сне, так и хожу потом долго в тоске, думаю про себя с жалостью – почему ж тогда от Клавдии-то не сбег… А на другой день проснусь и думаю – и хорошо, что не сбег. Все ж таки Клавдия своя, родная… А Маня – это просто мечта. Да если бы все наши мечты исполнялись, и жизнь бы складывалась по-другому! А мы живем, как живем, и Бога за это благодарим. Да что такое есть эти наши мечты? Как говорит мой умный внук – всего лишь игра гормонов. Мол, гормоны управляют человеком, а не он сам собой управляет. Не знаю, что это за гормоны такие, но вообще не хотелось бы, чтобы какая-то хрень тобой управляла, которую ты глазами не видишь. Ведь так, согласись, Иван Палыч? О, да я смотрю, ты сомлел уже… Давай-ка я тебе на диванчике постелю… Крепкая, видать, нынче у Клавдии самогонка получилась, с ног человека враз валит, и поговорить не дала…

Иван не помнил, как провалился в сон. Снилась ему Аня, но лицо ее почему-то было другим… Очень молодым было, свежим, румяным. Потом он вдруг догадался – да это и есть Аня, только совсем юная! И халатик на ней белый, и шапочка белая… И косы под шапочкой богатые, русые. Такая и есть, на Маню похожа, про которую только что Федор Васильич рассказывал. Еще и называл как-то нежно, вспомнить бы! Лазоревый цветок, вот как! Аня, Анечка, лазоревый цветок… Подойди ко мне ближе, Анечка…

А она стоит, не подходит. Смотрит грустно. Ладошки в карманы белого халатика просунула и стоит. И он тоже не может к ней подойти. Да что там, даже пошевелиться не может! Хотя кажется, что все так просто – протяни руки. И все. И обнять ее можно…

И еще ему было ужасно стыдно за себя. Стыд был почти видимым, материальным. Стоял прозрачной твердой стеной меж ним и Аней. Мучение какое-то, а не сон…

Открыл глаза на рассвете, когда за окном светлеть начало. Сел на диванчике, ухватил себя за голову, застонал от бессилия. Из кухоньки выглянул Федор Васильич, спросил участливо:

– Что, болит головушка-то, Иван Палыч? Это с непривычки она у тебя болит, ты ж непьющий. А моя голова ничего, приспособилась. Я как с вечера намахну стаканчик-другой, мне и спится крепче. Это вместо лекарства у меня, как Клавдия считает. Я, говорит, корвалол на ночь пью, а ты самогонку. Может, тебе опохмелиться налить, а? Говори, не стесняйся!

– О нет… Нет… – испуганно проговорил Иван, выставляя вперед ладонь. – Спасибо, Федор Васильич, не надо…

– Ну, как хочешь. Иди завтракать тогда. Я тебе кофейку покрепче сделаю. Сейчас еще яишенку с салом спроворю, я быстро…