— «Обратите внимание, мои юные друзья — „Лютнистка“ Караваджо по колористической гамме близка мадмуазель… Жанне. Однако, многие исследователи считают, что художник изобразил здесь юношу. Посмотрим на господина Келлета. Не смущайтесь, мой друг, вы вполне могли бы служить источником вдохновения для живописца». И все в аудитории сворачивали шеи, глазея на указанных героев. — Ди рассмеялась.

— Поэтому я тогда и опоздала, — продолжила Эн, — меняла блузку пять раз. Ведь я знала, что предстоит лекция о Боттичелли и тайно надеялась олицетворить для Фицке «Весну». Распустила кудри, подкрасила губы, совсем незаметно, размазав помаду мизинцем и совершенно замучилась с туалетом. Хотелось нечто-то воздушное, девственно белое, но таковое отсутствовало и пришлось облачиться в пеструю, шифоновую блузку, в мелких бутончиках и лепестках. Юбка, после того, как ты отбыла с большей частью скудных нарядов, у меня осталась одна.

С духами все было предрешено заранее и естественно. Именно для такого случая у меня и хранилась крошечная пробирка «Мисс Диор». Как жаль, что «Диориссимо» появились позже. Вот уж то, что — весна! Дыхание ландышей, фиалок, гиацинтов, побуждающейся женственности, предчувствие бурного цветения… Предчувствие… — Эн задумалась. — Конечно же, оно было. Да ещё какое! Я думала лишь о любви, невероятной, сказочной любви…А как могло быть иначе?

Такая расфуфыренная я влетела в переполненный унылыми людьми вагончик трамвая. Домохозяйки с кошелками повернули ко мне носы — «Мисс Диор» праздновали победу.

Трамвай тащился еле-еле. Последнюю остановку я пробежала прямо через газоны сквера, усыпанные крошечными маргаритками. В коридоре было пусто, торжественно блестел натертый паркет, за окнами, роняя цветы, поднимали ветки старые каштаны. Подкрадываясь, распахиваю дверь в аудиторию и — вижу его! Все столы заняты, а прямо против двери под окном на стуле сидит парень, появившийся у нас впервые. Мы очень долго смотрели друг другу в глаза, что-то вспоминая, чему-то удивляясь и радуясь… То есть — в полном столбняке и недоумении, как положенно в таких судьбоносных случаях. Всю эту прорву времени Фицке держал указку на груди Венеры, спроецированной на экран, а все студенты, разинув рты, ждали бури.

Произошло чудо: незнакомец предложил мне свой стул, а профессор, ограничившись лишь строгим взглядом в мою сторону, обратился к аудитории: «Продолжим рассуждения, друзья мои…»

Думаю, все тогда заметили, что Боттичелли писал своих богинь с меня. Мои щеки горели, а грудь взималась под тонкой блузкой — ведь я бежала от самого Бургтеатра… Ах, нет! Все дело было в том, что незнакомец остался стоять прямо за моей спиной, слегка прислонившись к стене и сложив на груди руки. Он был очень высок и, очевидно, для такого события, как лекция Фицке, постарался выглядеть импозантно. Во всяком случае мне больше не приходилось видеть Грега в костюме… Клянусь, Ди, ещё в дверях, едва заметив его у освещенного солнцем окна, я поняла — мы связаны навсегда. — Эн сделала паузу и призналась: — Такое, конечно, случается с девицами не единственный раз. Но лишь однажды предчувствия сбываются. Это был именно тот случай.

Парень не мог не привлечь внимания. Неординарно выразительный, грациозно неуклюжий, как молоденький породистый конь. И грива волос до плеч — в тк времена такое позволяли себе только художники. Я вижу до сих пор движения чуть сутулой, застенчивой спины, его длинных рук, подающих мне стул. Не думаю, чтобы какое-то иное человеческое существо производило на меня столь захватывающее впечатление.

— Ты влюбилась с первого взгляда. Это же понятно. И он тоже — вот и проскочила такая мощная искра. Тогда я не понимала этого, Ди.

— Я тоже. Григорий Армет-Ордынцев, уже заканчивающий медицинское отделение в Англии был принят к нам в группу из-за своих с выдающихся способностей. Он великолепно рисовал — точно, своеобразно, прямо слету. Прилично играл на фортепиано и здорово разбирался в музыке. А кроме того, отчаянно любил животных и мечтал лечить всех — и людей, и собак, и морских свинок. Естественно, ему трудно было понять, кто он есть на самом деле. Хватался за все — и везде преуспевал…

После занятий он проводил меня к остановке. Мы о чем-то болтали, пропустив три или четыре трамвая, а потом пошли по Рингу налево. Я появилась дома лишь вечером. Помнишь эти шестиэтажные муниципальные корпуса? Жильцы-студенты и эмигранты. Четыре комнаты выходят на лестничную клетку, где находятся двери в туалет и душ.

— Как же не помнить, Эн, я ж провела там почти два года. До того, как уехать в Нью-йорк. Тогда мы впервые разминулись надолго, и ты осталась одна.

— Стоял теплый душистый апрель с долгими ясными, прозрачными вечерами, абрикосовыми лепестками, кружащимися словно метель в аллеях Пратера.

«Здесь как в Питергофе… Такая же сирень и ландыши…» — умилялся Гриша, а я глядела на него с насмешливым прищуром: Грег никогда не бывал в России. Его отец — Клайв Армет — английский еврей служил до октябрьских событий в посольстве Великобритании. В Питере он и женился на Ольге Ордынцевой — дочери чиновника министерства просвещения. Супруги покинули Россию с началом первой мировой войны. Григорий родился в Лондоне, там учился в медицине, вдруг почувствовал себя художником и прибыл в Вену, чтобы заняться живописью… Так что, русского в нем было не очень много… И тем не менее Россия связывала нас. Мы говорили по-русски, упиваясь звучанием непонятной для австрийцев речи, горячо обсуждали Бунина, Набокова, как некую особую ценность, принадлежавшую только нам. Кажется, он видел во мне героиню некой русской, навсегда сгинувшей в омуте истории Антарктиды — набоковскую Машеньку или уездную барышню, из бунинских рассказов. Он говорил, что «Подвиг» Набокова — про него. Про страстную жажду и самоубийственную нелепость возвращения. В те годы страной правил Сталин. А Грег все время бубнил стихи Набокова:

— Бог мой! Что за литературный роман! Какие старомодно — утонченные отношения. — Ди вздохнула. — Собственно, чего ещё можно было ждать от моей сестры? Ведь мы с Родриго вообще флиртовали в письмах.

— Нам и впрямь не хотелось быть современными. То есть, не хотелось ничто упрощать. Нам нравилось наслаждаться нюансами — тонкой сервировкой банальнейшей влюбленности… Тогда я этого, конечно, не осознавала. Просто изо всех сил старалась ему нравиться. И даже помогла обмануть нашего преподавателя живописи. — Эн смотрела в огонь, помешивая кочергой угли. Ты будешь смеяться — Грег оказался дальтоником! Он прекрасно рисовал, но когда дело дошло до живописи — все получалось в коричнево-зеленых тонах… «У вас своеобразный колорит, юноша, — сказал господин Марцевич. — Но почему так мрачно? Ведь здесь, кажется, Вы хотели передать солнечное освещение?»

— И ты помогла ему изобразить солнце. Вот когда зародилась твоя страсть к украшательству, — подшучивала Эн, стараясь смягчить развязку, к которой приближался рассказ сестры.

— В общем, я кое-что подрисовала, и Григорий остался в нашей группе. Каждый день после занятий он провожал меня до подъезда дома, касаясь локтя лишь в тот омент, когда мне грозила опасность попасть под автомобиль или провалиться в открытый канализационный люк.

— Не верится, что Грег был так робок. Он производил впечатление любимчика дам.

— В нем не было и двух черт, которые могли бы тесно совпасть друг с другом, как кусочки мозаики. Застенчив, но дерзок, опытен и наивен, тщеславен и при этом начисто лишен самолюбования. Он умел умиляться и быть злым. Но всегда фонтанировал особым, непередаваемым очарованием.