Логика колониализма такова, что надзиратели оказываются не архитекторами этих жутких деяний, а механизмами и «жертвами» системы. Аргумент, который приводит командир Жюньё, поразительно похож на тот, который мы знаем из судебных процессов над организаторами холокоста. Соучастники преступлений любят ссылаться на крайнюю необходимость. Это логика покорного мучителя, утверждающего, что он был обязан сделать то, что сделал. Так, бельгийский офицер, которому противна организованная жестокость колониального режима, искренне заявляет, что дома он добропорядочный католик: «Не мы придумали Независимое Государство Конго. Мы лишь приводим его в действие. Иными словами, нас тоже можно счесть жертвами»[632].
Кроме того, надзиратели на местах имеют свои доли в прибыли, получаемой от каучука. Здесь – это неоднократно подчеркивается в романе – расизм пересекается с чистой жадностью. Местные жители должны любой ценой собрать как можно больше каучука. Порка и другие ужасные наказания представляют собой элементы системы эксплуатации, которая может поддерживаться только с помощью демонстративного насилия. Только это гарантирует соответствующую прибыль для различных обществ и их руководителей. И все же, когда Кейсмент видит в «жадности» последний двигатель этой колониальной экономики, это лишь половина правды.
Мы знаем, что жестокость действует как инструмент нейтрализации другого. Но этот аргумент упускает из виду дискурсивное обусловливание, резко снижающее планку допустимого в отношении других людей. Коварное противоречие состоит в том, что враждебный образ другого, представляющегося диким и жестоким существом, служит своего рода отражающей поверхностью, благодаря которой исчезает собственный страх перед неограниченной властью и правом распоряжаться жизнями других людей, тем более что лица, наделенные властью, – надзиратели – через систему вознаграждений встроены в этот режим. Воображаемая жестокость другого делает невидимой свою собственную. Еще Монтень утверждал, что мнимый или реальный каннибализм «дикарей» с моральной точки зрения менее предосудителен, поскольку он в основном служит их воспроизводству; напротив, колониальная жестокость устанавливает и поддерживает режим неограниченного политического, экономического и культурного господства, который травмирует коренное население и наносит непоправимый ущерб на многие поколения вперед[633].
И все же в решающий момент глава миссии, выступающий за права человека, не находит аргументов. Он как будто достигает герменевтического предела в понимании происходящего. «Отчего же так вышло?» – спрашивает он себя и дона Жезуальдо, настоятеля траппистского монастыря. У него нет ответа на вопрос, почему люди, «называя себя христианами, мучили, пытали, убивали беззащитных туземцев, не щадя ни стариков, ни детей?»[634]
IV. Смена места действия: Ирландия и район перуанско-колумбийской границы
Борьба Роджера Кейсмента против незаконного и в то же время допускаемого властями организованного террора в отношении конголезцев не напрасна. Хотя виновным в основном удается избежать судебного преследования, его сообщения об увиденном значительно укрепляют позиции критиков власти из крайне неоднородного союза консервативных евангелистов, либералов и левых. Косвенно от этого выигрывает и британский колониализм: теперь он может доказать своим конкурентам, другим европейским державам, что у него есть человеческое лицо и что с помощью миссии Кейсмента он активно продвигает борьбу против рабства, принудительного труда и независимых постколониальных элит, – например, в Перу, ставшем второй остановкой на жизненном и политическом пути Кейсмента.
После доклада о положении дел в Конго Кейсмент становится известным и уважаемым общественным деятелем далеко за пределами Англии, от которой он все больше отдаляется: убежденный противник принудительного труда, он в итоге принимает решение бороться против английского колониализма. Кейсмент сравнивает положение своего народа, ирландцев, с положением конголезцев и понимает, что ирландцы также живут в колонизированной стране[635]. В глубинах Конго, как замечает Роджер в письме кузине Гертруде, он нашел свою страну, Ирландию, и свое собственное Я[636]. Это решение долгое время остается тайной, как и сексуальные предпочтения Кейсмента, о которых он рассказывает в дневнике[637].
Вторая часть романа более подробна, возможно потому, что описываемые в ней преступления происходили на родине Марио Варгаса Льосы, в Перу. Примечательно, что Перу, в отличие от Конго, к тому моменту уже обрело независимость от испанцев. Сбором и продажей каучука здесь занимаются не европейцы, а местные элиты, бизнесмены и коррумпированные политики, получающие экономическую выгоду от грязного бизнеса.
В этой среде главный герой с самого начала сталкивается с неприятием и недоверием. О миссии Кейсмента здесь узнают еще до того, как английский дипломат – «специалист по зверствам», как его называет министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей, – прибыл в Икитос после четырех лет работы в бразильском Сантусе. Кейсмент встречается с представителем британской короны, префектом, и с директором печально известной перуанско-английской каучуковой компании, работающей в Амазонии, пограничном регионе между Колумбией и Перу. Он быстро понимает, что методы принуждения к труду в Западной Африке и Южной Америке по сути одни и те же. Герой испытывает некоторую растерянность, что, однако, никак не влияет на его гуманистические устремления: «При всей удаленности Конго от Амазонии их связывает некая незримая пуповина. Повторялись с ничтожными вариантами одни и те же ужасные злодеяния, вдохновленные корыстью – грехом если не первородным, то с рождения присущим человеку, тайным движителем всех его бесчисленных низостей»[638].
В некоторых отношениях перуанские начальники и надсмотрщики на каучуковых плантациях превосходят своих коллег из Конго. Они не утруждают себя объяснениями, оправдывающими их порочные методы. Так возникает феномен жестокости, который мы уже обсуждали в других главах: в качестве свидетельства о праве полного распоряжения над якобы неполноценными людьми она удовлетворяет потребность в неограниченной власти. В романе описывается, как надзиратели приказали своим туземным помощникам «накинуть на провинившихся пропитанные бензином мешковины», затем индейцев подожгли и они «вспыхнули факелами». Начальники на местах, часто в пьяном угаре, соревнуются друг с другом в жестокости. По сообщению журналиста Салданья Рока, «один из директоров компании пенял управляющему факторией Мигелю Флоресу на то, что „индейцев убивают для развлечения“», указывая при этом на острую нехватку рабочих рук, на что Флорес цинично ответил, что за последние два месяца на его участке погибло всего сорок индейцев[639]. Примечательно, хотя об этом редко прямо говорится в романе, что вся грязная работа перекладывается на метисов – начальников участков и чернокожих из английской колонии Барбадос: таким образом, они, как непосредственные руководители, ответственны за целенаправленное и систематическое насилие над индейцами на этих территориях. Представляется, что промежуточная позиция во властной иерархии в этой ситуации не смягчает готовность к насилию, а, наоборот, вынуждает и подталкивает к нему. Применение насилия по отношению к другим, занимающим низшую ступень в социальной иерархии – или, во всяком случае, более низкую, чем тот, кто обладает доступом к рычагам насилия, – ведет к повышению самооценки и закреплению превосходства. Тот, кто поступает жестоко, тем самым частично избавляется от собственной «неполноценности», перенося ее на несчастных, стоящих ниже его, и продвигается вверх по общественной лестнице. На вопрос Кейсмента, приходилось ли ему убивать индейцев при исполнении своих обязанностей, один из надсмотрщиков отвечает: «Это работа была такая. И у нас, надсмотрщиков, и у тех, кого называли „мальчиками“. В Путумайо пролилось много крови. Со временем привыкаешь. Там жизнь такая – убивать и умирать»[640].
Надсмотрщик не знает, скольких людей он убил; его аргумент в том, что он лишь выполнял свою работу, которая плохо оплачивалась компанией. О том, что человек не обязан выполнять такую «работу», он умалчивает. Там, где отрицание и сокрытие не помогают и преступление приходится признать, в игру вступает другой дискурсивный момент: его можно определить как снятие с себя ответственности, отказ от нее, который ведет к полному моральному оправданию исполнителей среднего уровня. Многое из этого, как уже указывалось, знакомо европейским читателям по дискуссиям вокруг холокоста.
Первый момент в дискурсах оправдания больших и малых властителей – это циничное сознание. Человек принимает, что в данной ситуации, которая сама по себе является жестокой, для того, чтобы выжить, нужно действовать жестоко. При этом скрывается собственное удовольствие от жестокости, совершаемой (как бы) им самим. Второй момент – жадность колониальных преступников и капитализм, о чем часто размышляет Роджер Кейсмент. В этом контексте жадность понимается как форма поведения, допускающего применение капиталистическим субъектом в ситуации беззакония любых средств, если они приносят прибыль. Третий момент этого «слабого» дискурса – проекция, то есть перенесение собственной жестокости на других. Жестокость интерпретируется как самозащита, а также как строгая педагогическая мера: для надсмотрщиков индейцы – грубые каннибалы, перед которыми они демонстрируют собственное превосходство. Отсюда следует четвертый пункт – несоответствие между угнетателями и угнетенными: последние настолько неразвиты, что «помочь» им можно только жестокими мерами. По словам одного христианского священника, девочки из семей туземцев для насильников вовсе не люди, а
Проявляя жестокость по отношению к перуанцам, черные надзиратели из Барбадоса доказывают себе, что они относятся к числу тех, кому позволено мучить других и кого (за это) не накажут. Это показывает, насколько тесно связаны жестокость и власть. Кроме того, мы видим, что жестокость возникает из приглушающего аффекты расчета в рамках продуманной системы, а не из эмоций, отключающих разум. Привлекательность расистских дискурсов и нарративов заключается в том, что они образуют радикальную систему морального самооправдания. Во время миссии Кейсмента эта система оказалась под мощным давлением. Как было сказано в начале главы, это обстоятельство делает роман Варгаса Льосы интересным и значимым. В ходе допросов, проводимых Кейсментом и его командой, разоблачаются те дискурсивные элементы, которые так или иначе узаконивают коллективное насилие, при этом владельцы и начальники плантаций вместе с надсмотрщиками, очевидно, выступают в роли обвиняемых, а Кейсмент занимает позицию обвинителя, опирающегося на гуманистическое мировоззрение. Однако усилия Кейсмента достигают своих пределов, когда дело доходит до объяснения масштабов ужасов, которые одни люди проделывают с другими.
V. Гомосексуальность и эмпатия
Еще одна особенность Кейсмента – его гомосексуальность. Она делает его аутсайдером и в то же время внимательным и чутким наблюдателем. По крайней мере, так это описывается в романе. Очарованный телесной красотой молодых аборигенов, он вступает в тесный контакт с людьми другой культуры. Сексуальные отношения Кейсмента и юных индейцев принципиально отличаются от того, что надсмотрщики в Конго и на Амазонке делают с местными женщинами.
Женщины на плантациях беспомощны и находятся во власти своих мучителей, они – жертвы неконтролируемого насилия. Между Кейсментом и его любовниками, несомненно, существуют отношения зависимости. Европейский хозяин не принуждает к сексу, он его покупает. Эти отношения не исключают симпатии и сопереживания. Поэтому можно сказать, что сочувствие Кейсмента к жертвам колониализма основано в том числе на его гомосексуальности, которая в то время была рискованной и не проявлялась открыто[642].
Во время допросов Кейсмент и надзиратели находятся в неравном положении. Он – привилегированный надзиратель, они – его подчиненные, которые должны отвечать ему. Их разделяют социальные и культурные границы. Особенность системы состоит в том, что насилие над коренным населением осуществляется людьми, которые также находятся в колониальном подчинении и занимают низшее положение в общей иерархии. Мучители индейцев, выполняющие грязную работу, – чаще всего чернокожие жители Барбадоса, «подданные» английской короны. Среди них, например, Эпоним Томас Кэмбл. Его диалог с Кейсментом показателен: выясняется, что в Перу, в отличие от Конго, колониальная этика, защищающая преступников от угрызений совести и чувства вины, дала трещину. Официально Перу уже давно не является колонией. Ответственные лица снова и снова заверяют в том, что в стране запрещена любая форма рабства.
Почти в каждом разговоре с Кейсментом его собеседники вспоминают о насилии над местными жителями, которое стало само собой разумеющимся, об охоте на людей, напоминающей охоту на животных. Для индейцев, занятых непосильным трудом на каучуковых плантациях, низведенных до уровня скота, смерть стала нормой. Немалую роль в подавлении людей играли неожиданные облавы и драконовские наказания вроде утопления детей руками их родителей. Линия защиты угнетателей напоминает ту, которая известна нам по процессам Освенцима[643]: в ней угадывается структурная особенность организованной государством жестокости.
Кэмбл замечает: «Такая у меня была работа. Потом захотел закрыть ту страницу»[644]. Характерно, что в тексте говорится о переворачивании страницы –
Позиция управляющих двойственна. Как только аргумент о том, что сообщения о жестокости на каучуковых плантациях являются клеветой, перестает быть убедительным, в ход идет расистская установка, что индейцы – нецивилизованные дикари, не знающие морали и законов. Здесь тоже «переворачивается страница», чтобы не видеть в зеркале собственный безобразный облик. Эта «зеркальная стадия» раскрывается в жарком споре между Кейсментом и главой каучуковой компании Виктором Израэлем. Представитель британской короны просит своего оппонента поставить себя на место аборигенов, которых некие чужеземцы силой заставляют покинуть свои поля и деревни ради каучука, притом что они не получат от этого никакой выгоды. Ответ владельца плантации обезоруживает: