Я сошла вниз. Я чувствовала себя расслабленной, размягченной, вялой. Чем бы сегодня заняться? У меня не было никаких планов, никаких встреч. Я пошла в кабинет Алека. Мне хотелось увидеть его там. Чтобы он там был. Не Алек. Тот, другой. «Пандора, ты больна. Немного секса на стороне, а это ударило тебе в голову. Проблем и без того хватает, и ты думаешь только о том, чтобы тебя трахали». Но дело не только в этом. В голове все звенело – восторг, легкость. Я помнила только экстаз.

Я стояла в кабинете, оглядываясь по сторонам, затем выглянула в окно. Неужели я больше никогда не увижу Алека? Не являлся ли этот в сущности посторонний мне человек какой-то заменой ему? Что-то коснулось моего лица, словно крылья какого-то насекомого. Я подпрыгнула от страха и инстинктивно взмахнула рукой. Это оказались две проволочки, свисающие с потолка. Сначала я удивилась, затем вспомнила, что здесь висела модель самолетика, повешенная Алеком. Этот самолет загадочным образом шлепнулся ночью в бассейн, когда мы предавались в воде сексуальным играм. Я стала искать самолетик. Но он исчез. Должно быть, Алек его убрал.

По дороге на кухню я вспомнила необычную латинскую надпись на его фюзеляже. Iacta Alea Est. Жребий брошен. Простите! «Жребий брошен» – именно эти слова он прошептал мне на ухо. Во мне опять пробудилось желание. Я пошла к телефону в гостиной, чтобы позвонить ему. Я стала набирать номер, но нервы не выдержали. Я положила трубку и вместо этого набрала номер Уингов, чтобы поговорить с Полетт.

– Папа вернулся? – были ее первые слова.

– Нет, дорогая, не вернулся.

Ее молчание, последовавшее за этими словами, казалось, обвиняло меня. Это мама виновата, что папа ушел, она разбила нашу жизнь.

Последовавший затем торопливый разговор о том, хорошо ли ей там и правда ли, что Дэвид славный парнишка, все ли у тебя там есть, – явился чем-то вроде подтекста этого обвинения. Почему ты ничего не делаешь, чтобы найти папу – это было то, что думала и хотела сказать Полетт. Когда, передав ей поцелуй, я положила трубку, чувствовала я себя отвратительно.

На кухне, ожидая, пока сварится кофе, я расплакалась.

Я рыдала, я выла. Я опустилась на пол и раскачивалась из стороны в сторону. Я выплакала все, что накопилось в душе, чего я почти никогда не делала. Я чувствовала, что меняюсь, меняюсь в физическом смысле слова. Как доктор Джекиль, выпивший снадобье, которое превратило его в мистера Хайда. Это вселяло в меня ужас. Но в этом липком страхе, омываемом моими слезами, был проблеск восторга.