Когда он смотрел, как горит в камине ее желтое платье, то уже тогда знал, что снова увидит ее. Он должен был увидеть ее. Это не конец их связи. Сейчас он позволил ей уйти, но позже он все равно найдет ее. Или она найдет его. Должна будет это сделать.

Ему нравились отели, их номера, бунгало. Его мансарда в деловой части Лос-Анджелеса, недалеко от Музея искусств, была его базой, но не домом. Он старался проводить там как можно меньше времени. Когда не уезжал по делам, то останавливался в отелях на два-три дня, и не только в самых лучших. Иногда выбирал грязные номера в Голливуде или туристический мотель недалеко от шоссе, идущего вдоль тихоокеанского побережья.

Таким образом он мог иметь любых женщин из разных слоев. Женщины расслабляли и в то же время возбуждали его. Это было лучше, чем ходить в кино – он писал свои собственные сценарии и играл в них роль героя-любовника.

Когда Уайлдмен в первый раз увидел ее, в начале недели, она показалась ему самой обыкновенной. Типичная богатенькая домашняя хозяйка из Беверли-Хиллз. Но, глядя, как она ест свой омлет, он изменил мнение о ней.

В том, как она ела, была заложена чувственность. Она ела жадно и достаточно быстро и покончила с едой, в то время как ее подруга все еще расправлялась с салатом из калифорнийских фруктов. Она не заразилась местной болезнью каждую секунду подсчитывать калории. Она не сразу вытерла с губ взбитые сливки от кофе «капучино». Эта женщина не стеснялась своего тела. Он захотел ее.

Лора прибыла на место действия с точностью до Секунды, в руках ее был пистолет. Он понял, что женщина в желтом поражена развернувшейся перед ней сценой. Но тем не менее был удивлен, что она так легко пошла с ним, совершенно свободно и спокойно. Ему понравилось, что она не была все время настороже. В ее поведении не было скованности, она не распространяла вокруг себя запах сексуального страха.

Ее каблук, застрявший в деревянном мостике, когда они шли в его бунгало, стал главным убедительным аргументом. Он понял, что она принадлежит ему, когда коснулся ее ноги: он не ощутил в ней дрожи сопротивления. Ему нравилась ее бледность, которая не была признаком малокровия или какой-то болезни; редкие веснушки еще более молодили ее. Он решил, что ей, должно быть, лет тридцать пять. Конечно, она кое-что повидала, имела дело с разными мужчинами, но внешне это на ней совершенно не отразилось.

Когда она расстегнула лифчик, перед ним предстала совершенно иная женщина. Ее груди были неожиданно чувственны, напоены материнством и вечным женским соблазном.

Ее груди напомнили ему классическую римскую статую, которую он видел в Париже, в Лувре. Подобно тому мрамору, эта была женщина, в чьем теле вы могли увидеть все, чего желали.

Ее формы были удивительно уравновешены. Она принадлежала спальне, и в то же время пейзажу с кипарисами и горами. Он представлял, как она обнаженная бежит вдоль берега острова, купается в зеленом Средиземном море, танцует в Вене вальс в переливающемся платье из алого атласа, отделанного золотом, или сидит в белом с черным наряде на Виа Венсто в Риме. Самое странное, он представил, как она спит рядом с ним. Он видел тысячи обнаженных женщин, но только одна из них до такой степени пробуждала в нем эстетическую чувственность – его сестра.

Каждая частица тела этой женщины излучала сексуальность. Ее солоноватые пальцы у него во рту, которые ласкали его язык, ее бледные, бежевого цвета соски, ставшие мягкими при его прикосновении к ним, вместо того, чтобы напрячься – они отдавались ему, вместо того чтобы сопротивляться, волосы в низу живота, настоящего светло-желтого цвета, естественные на ее бледной коже. И самое главное – ее рот.

Когда тщательно нанесенная розовая помада на ее губах стерлась после их поцелуя, он увидел, что кожа ее губ гораздо темнее, чем это ему представлялось. Эти губы должны были принадлежать совершенно другой женщине, которая гораздо темнее, чем она. И вели себя эти губы тоже совершенно по-иному. Пассивность ее рук и ног, с которой она принимала и реагировала на его ласки, была прямо противоположна целеустремленной агрессивности ее губ. Он не привык к тому, что женские губы сами выбирают, что им ласкать на его теле. Ему было странно ощущать, что она трогала его соски, словно именно он был женщиной. Ее губы заставили его затаить дыхание, когда она возбуждала его член. Эта женщина легко могла довести его до оргазма.

Было несколько моментов, когда ему грозила опасность потерять контроль над происходившим. Ему пришлось сопротивляться действию ее рта, иначе он бы пропал. И закончилась бы игра, идущая по его правилам. Он старательно отводил ее язык от своих гениталий и молил бога, чтобы она этого не заметила. Ему не хотелось, чтобы она считала его сдержанным, но больше всего ему не хотелось, чтобы она поняла, какой властью обладает над ним. В конце концов, кто с кем и что делает?!

По мере того, как твердел член, смягчалось его сердце. Но ему не хотелось, чтобы у него было сердце, реагирующее на случайные романтические встречи. Его сердце было всего лишь мышцей и больше ничем. Ничем больше! Он потерял сердце у нее во рту Она, видимо, этого даже не заметила. Но он презирал себя за то, что позволил этому случиться. Ему нужно было бы ненавидеть ее, но он не мог. После того, как он взорвался от наслаждения, его тело вдруг оказалось в состоянии, близком к смерти, – она поглотила его. Потом его захлестнуло иное, более странное ощущение. Он был жив, прошел через желание и вожделение к удовлетворению страсти, а потом стал в ком-то нуждаться. Это было сумасшествие! Нуждаться в ком-то – это так по-женски!

Его ответом, естественным и в то же время неестественным, на то, что она стала нужна ему, было страстное желание отомстить. Он желал отплатить ей за то, что она сделала с ним. Она дала ему что-то, он это прекрасно понимал, но стал обращаться с ней, будто она ограбила его. Почему?

Она радостно приветствовала его твердый багряный член между своих светлых ног. Теперь его обнимали ее ягодицы, мышцы на ее теле напряглись. Он резко вошел в нее. Она привстала, чтобы принять его в себя. От страсти у нее надулись вены. Эта женщина – сумасшедшая. Просто сумасшедшая! Разве она не понимает? Он же насиловал, осквернял ее! Почему она не старалась освободиться от него, оттолкнуть кресло, закричать? Да что угодно сделать?!

Она же не проститутка! Ради Христа, он же не платил ей! Почему же она так желала его?

Он излился в нее и на несколько минут позабыл обо всем. Она молчала. Будучи еще в ней, он обнял ее под грудями и приподнял. Она откинула голову назад, и он ощутил запах ее светлых волос, терпкий, но едва уловимый миндальный запах подмышек. Он крепко сжал ее. Он не мог видеть ее лица, но знал, что она улыбается. Он был опьянен. Когда она подняла свою гладкую ногу, чтобы погладить его по ноге, покрытой жесткими волосами, чувства переполнили его. Он прижался лицом между ее лопаток, чтобы скрыть свои переживания, он не желал показывать их.

Он расслабился, и его пенис выскользнул из нее. Она вздохнула, мышцы заднего прохода у нее сокращались. Он перевернул ее на спину. Лицо ее несколько припухло от прилива крови, глаза были мягкими и влажными. Она страшно устала, колени у нее дрожали. Когда она расслабилась, он осторожно положил ее на ковер. Она превратилась в олицетворение прекрасной наготы – скульптура женщины, лежащей на спине.

Впервые за десять лет ему сознательно стало жаль того, что он сотворил. Пока он мылся в ванной, его не оставляло чувство вины. Он не должен был трахать ее в зад. Дело не в том, что он сделал, а в том, что побудило его: он сделал это от злости, чтобы отомстить ей. Она хотела этого, но это все равно ничего не меняло. Ее очевидное удовольствие только подстегнуло его. Привкус насилия в сексе, который всегда волновал его, с ней был не нужен, в нем просто не было необходимости.