— Но он мог преувеличить для красного словца или что-то неверно истолковать.

— Я не читал его записок.

— Еще бы, они хранились в замке Артаньян. Но согласитесь, ответ уклончивый.

— А зачем вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить прямо?

— Месье, поймите меня верно. Я не намерен выпытать у вас рецепт эликсира бессмертия или еще какие-нибудь диковины. Но если вдруг во Франции объявляются люди, числившиеся умершими лет эдак двести тому назад, и при этом они заняты поисками единственного прямого наследника французского королевского дома, это само по себе представляется чудом. Однако что же значит это чудо? Тогда, после ночи святого Варфоломея, в Париже Шарль де Бомон принял на себя крест своего брата-близнеца, короля Генриха Наваррского, и тем самым спас для него честь, корону, а может, и жизнь. А здесь, теперь?

Я задумался, что ответить моему наблюдательному собеседнику. Окажись на моем месте кто-либо из разработчиков, он бы тут же разложил все по полочкам, объяснил с диаграммами и рядами цифр в руках, как агрессивная революционная Франция, стремящаяся расширить свое влияние, довела остальную Европу до кипения. И что теперь как минимум три империи, не считая разнообразных королевств, спят и видят, как бы выжечь каленым железом даже память о революции.

Конечно, можно надеяться, что плетущиеся в обозе завоевателей братья казненного монарха предъявят свои права на трон. Но, как показывает история, пусти англичан с германцами во французские угодья — и от державы, собранной Генрихом IV, останется пара огородов, да и то если звезды в небе удачно встанут. А прибавить сюда Италию, только-только умывшуюся кровью, да Испанию, всегда готовую оторвать кусок у разъевшегося соседа… Одним словом, война даже за «французское наследство» может стать очередной столетней, но только на этот раз с куда большими жертвами.

Возможен и другой вариант — тот, о котором мечтал расстрига-епископ Шарль Морис де Талейран. Карманный монарх на восстановленном троне, и вся Европа, как огромная тарелка, — на столе бывшего преосвященства.

Конечно, можно довериться гению Наполеона. Учитывая его способности, можно было не сомневаться: если судьба оставит его в живых, он вернется из Египта и захватит власть. Но это очередные сотни тысяч убитых, опять разрушенная Европа, сожженные города России — слишком высокая цена для удовлетворения амбиций даже первейшего из гениев.

Как я мог объяснить этому человеку, на каком перепутье стоит нынче Франция? По сути, всякий выбор вел в бездну, разница была лишь в том, какой пейзаж открывался из конечной точки.

— Я пришел сюда, чтобы помочь вам. — Мои слова прозвучали глуховато и, пожалуй, неубедительно. Во всяком случае, де Батц недоуменно хмыкнул:

— Помочь? Забавно. Но почему не тогда, когда во главе пяти сотен верных дворян я хотел отбить короля Людовика в день казни? Мне так и не удалось выяснить имени предателя, но всех наших арестовали в тот самый день на рассвете, и когда я на площади крикнул: «Вперед, за короля!» — никто не ответил мне. Слава богу, свист и улюлюканье заглушили клич. Я чудом выбрался из толпы, жаждущей крови.

Почему не тогда, когда я пытался освободить нашу благородную королеву, да отсохнут руки у того, кто осмелился отрубить голову этой замечательной женщине? Я видел, как она вела себя в суде, когда никчемные твари в трехцветных лентах, точно быки на майской ярмарке, обвиняли ее в таких омерзительных гнусностях, что наш дофин, услышав столь низкую клевету, онемел от потрясения. Она была истинной королевой, и одного взгляда на нее, истерзанную, замученную низкой мстительностью ревнителей братства и справедливости, было довольно, чтобы понять, кто в зале суда истинный человек, а кто — одичавший пес, возомнивший себя вершителем судеб. Вся эта революционная мразь от осознания собственной никчемности ерзала на стульях так, что едва не протерла их насквозь!

Почему теперь, месье, когда мне удалось похитить его высочество из Тампля под носом у тюремщиков, когда он находится в безопасности? Почему, ответьте же?! Насколько мне известно, за последние недели вас арестовывали несколько раз, а затем выпускали как ни в чем не бывало. Уж не знаю, сложно ли докопаться, что вы не барон де Вержен, но то, что вы не Виктор Арно, выяснить легче легкого. Однако те, кто по роду службы обязан этим заниматься, почему-то закрывают глаза на эти маленькие несоответствия. Как я, барон Жан де Батц, почти десять лет проведший в непрерывной борьбе с лазутчиками и полицейскими ищейками, могу довериться вам? Кто вы? Зачем вы здесь? Я желаю вам поверить, месье, всей душой желаю, однако сами видите, что-то не складывается.

В этот момент дверь комнаты отворилась, и вошел худощавый голубоглазый мальчик. Длинные светлые волосы его были забраны в гессенский хвост. Он поглядел на меня опасливо и печально. Слово «печаль» было первым, что приходило на ум при виде его. Я, как и наставлял провожатый, склонил голову, пряча лицо под капюшоном. Мальчик постоял, затем подошел к де Батцу и боязливо прижался к его плечу.

— Не стоит волноваться, — проговорил гасконец. — Этот человек не желает вам зла. Я скоро вернусь. Мы еще немного поговорим, и я приду.

Из-под капюшона было видно, как мальчик порывисто обнял старого воина и вышел.

— Да, это наш дофин, — произнес де Батц, отвечая на невысказанный вопрос. — Вот уже несколько лет он не произносит ни слова и опасается всякого нового человека.

Я представил себе Талейрана в роли первого министра близ этого несчастного подростка. Король, неспособный произнести ни слова, — пожалуй, о большем он не мог и мечтать.

— И все же, — постарался я изменить тему, — несмотря на безопасность, о которой вы говорите, это не помешало вам искать связей с маркизом де Лантенаком.