— Папочка!

— А удалось ли вам выяснить, кто же стоял за этим преступлением? — спросила Холлис, которая не могла упустить возможность раздобыть новый материал для своей газеты.

Себастьян отрицательно покачал головой.

Элизе хотелось поделиться с Себастьяном теми сведениями, которые она раздобыла сегодня, но в присутствии родственников говорить об этом ей расхотелось. Она всегда гордилась тем, что в их семье царила полная свобода мнений, и это позволяло честно и уважительно спорить по многим вопросам. Но вот сегодня она совершенно не желала выслушивать чьи-либо мнения по каким бы то ни было вопросам.

— Возможно, вы и доверяете ее суждениям, сэр, — продолжал судья, — но смею вас заверить, что Элиза ничего не смыслит в расследовании убийств, так что нет необходимости вовлекать ее в это дело. Мне неприятно сознавать, что вы подвергаете ее опасности.

— Разумеется, нет! — горячо возразила сама Элиза. Отец говорил так, словно она все еще была несмышленышем.

— Элиза очень умна, папочка, — вставила Холлис. — Гораздо умнее любой из тех затворниц, впервые начавших выезжать в свет, с которыми мог познакомиться его высочество…

— Холлис! — резко оборвала сестру Элиза. — Ладно, хватит. Помолчите оба! — И она вскинула руки в умоляющем жесте. — Папочка, Холлис. Я благодарна вам за заботу обо мне и о моей репутации… какой бы она ни была… — При этих словах Элиза пожала плечами. — Но я далеко не дурочка, а принц ведет себя как истый джентльмен. Мы с ним друзья. И мне ничто не угрожает. Во всех отношениях, — добавила она и при этом выразительно посмотрела на сестру. Та хмуро уставилась в свой бокал.

— Мы беспокоимся о тебе, Элиза.

Они беспокоились о той Элизе, которую некогда считали самой большой дурой во всем Лондоне, и не желали, чтобы вернулось то ужасное время.

— Я знаю, что вы волнуетесь, и за это очень-очень вас люблю. Десять лет назад я совершила непростительную ошибку, но сейчас я стала совсем другой. И вам это хорошо известно.

— Не нужно развивать эту тему, — мягко остановила ее Холлис и потупилась.

— Мне скрывать нечего, — возразила ей Элиза, заметив, как затрепетали ресницы у сестры.

— Ее откровенность меня очень радует, — сказал Себастьян. — В силу моего положения ежедневно приходится встречаться с людьми, многие из которых не совсем откровенны со мной, поскольку имеют превратное представление о том, что следует и чего не следует знать принцу. Есть такая привычка — утаивать что-либо или же представлять события в таком свете, чтобы они не огорчали меня. Элиза же весьма прямо выкладывает все, что думает обо мне и сложившейся вокруг меня ситуации. Она говорит мне правду, какой бы та ни была.

— Она действительно привыкла говорить открыто, и я тоже вполне полагаюсь на ее мнение. Однако она моя дочь, и мне не хочется, чтобы кто-нибудь причинил ей вред, — твердо произнес судья.

— Мне никто не причиняет вреда, — заверила отца Элиза.

— Будь по-твоему, но тебе не пристало давать советы принцу, — стоял на своем судья. — Если ему требуется помощь именно по этому вопросу, то он, быть может, любезно согласится отобедать сегодня вечером с нами и послушает, какие еще мудрые советы можно получить от всех членов семейства Триклбэнк с Бедфорд-сквер. Мы все здесь до ужаса прямые и откровенные в своих суждениях, сколь бы ошибочны эти суждения ни были.

— Ваше предложение в высшей степени любезно, — откликнулся Себастьян, — но, к сожалению, меня ожидают в другом месте. — Он взглянул на Элизу. — Я надеялся, что смогу переговорить хотя бы минутку с вашей дочерью, если нам это будет позволено.

Элиза оглядела родственников. Глаза отца были устремлены в ее направлении, да и все остальные не сводили с нее взглядов: Холлис, Поппи, оба пса… даже Прис.

— Нам будет позволено, — ответила она за всех. — Извините нас, пожалуйста.