Мария высвободила из горячей руки Бальжит свою руку, обернулась к Дулме и увидела в ней то же выражение, что поразило ее на сеновале — словно сейчас, в эту минуту скачет Дулма на своем Кауром. И страшно ей скакать на одном коне с любимым, и счастлива она. Глядя в ее лицо, Мария впервые подумала: «Я как-то не так любила Степу? Он о своих мостах рассказывал, а я зевала, скучно мне было…» Мария, безвольно опустив плечи, ухватилась за шнурки островерхой шапки, стала теребить их. «Вот он и погиб поэтому…»

С трудом Мария заставила себя слушать Бальжит.

— Проходит неделя. Решили мы проведать наших героев, — Бальжит, как и Дулма, помолодела, оживилась. — Издалека увидели: вьется синий дымок у опушки леса, рядом балаганчик. Каурый, стреноженный, траву щиплет. Дулма к нам побежала. Бежит и даже издалека видно, как сияет она. За ней, ни на шаг не отставая, Жанчип — голый до пояса, черный и тоже вроде не в себе — хохочет. «Что стоите? — кричит. — Беритесь за лопаты, лентяи. Видите, ни черта нет, ни бога! Живы мы!»

Зазвонил телефон, испугал.

Лишь Дулма сидела отрешенная, не видя и не слыша ничего кругом, прижав крепко руки к груди. Мария вздохнула с невольным состраданием — страшно возвращаться Дулме в настоящее.

Мария вспомнила, как она раздетая выскочила в метель и пропала в ее круговерти. Смутно начинала она понимать характеры двух людей, так счастливо нашедших друг друга.

— В три? Буду. Хорошо. — Бальжит положила трубку.

— Что же дальше? — тихо спросила Мария.

В окне все еще стояло солнце, правда, съехало оно немного набок — собиралось уходить.

— Что дальше? — переспросила Бальжит упавшим голосом. — Поженились они. А там, на бывшем болоте, овес и ячмень растет, известные теперь на весь аймак. У нас все просто кончается: едой для людей и скота. Вот и жду я Жанчипа. — Бальжит встала, уперев руки в стол. — Он тут начинал, ему и продолжать. Жду. Вот смотри, штабеля леса. — Она кивнула за окно. — Мы его не тронули. Мерзли, а сберегли. Мечтал Жанчип Дом культуры построить. Скажет нам спасибо, что сберегли. А ты, Маша, будешь малышей и нас музыке учить. Хочешь?

Мария вцепилась в ручки кресла. Разве она навсегда здесь поселилась?

— Послушайте, — вдруг крикнула Бальжит. — Чего мы здесь, сидим? Пойдем в клуб. Пусть Маша поиграет, а?

Она потащила Марию из кабинета.

В клубе пахло холодной сыростью. Застоявшийся воздух — давно здесь не было людей. На сцене, в серой мешковине, стояло пианино. Громко забилось сердце Марии. Прошло четыре года с тех пор, как она в последний раз прикасалась к клавишам. Весь сегодняшний день сама не своя, с чего, неизвестно — весна, что ли? солнце?

— Садись, Маша. — Бальжит протерла табуретку и сняла чехол.

Мария осторожно села, осторожно подняла крышку. Везде, во всех концах света, одни и те же сияют клавиши. Положила на них пальцы и вздрогнула: даже в полутемном клубе видно было, какие они распухшие, тяжелые, негнущиеся. И потом… сегодня жила в ней мелодия, а сейчас пусто в душе. Мария нажала клавиши, равнодушно выдавила звуки, гаммы. Все время она чувствовала стоящих за спиной женщин. Им нужно ее легкое умение, нужно отвлечься от голода, от усталости, но пальцы застыли неподвижно — опухшие, красные, с потрескавшейся кожей. Ласково коснулась их Бальжит:

— Они вспомнят, играй.

То ли от прикосновения, то ли от тихих слов Бальжит Мария поняла: кончилась ее профессия, умерла музыка в сорок первом году, когда горел рояль, когда погибли Варвара Тимофеевна и Степа.

— Расцветали яблони и груши, — раздался чуть хриплый голос Дулмы. Мария вздрогнула, а Дулма выводила уже следующую фразу, чисто-чисто выводила:

— Поплыли туманы над рекой.