1

Была половина июня — время ландышей, кукушечьих песен и самых коротких ночей.

К этой поре Еравнинская степь покрывалась уже высокой травой, и ветер гнал по ней шелковистые волны. Пастухам не надо было раздумывать, где пасти колхозное стадо, в эту пору от улуса Ганги до самых дальних сопок зеленели разнотравьем луга.

Но теперь все было по-иному. Не успел расцвести ландыш, как белые чашечки его подернулись ржавчиной и опали. Голос кукушки слышался все больше в сумерках да по ночам. Сухое лето. Жаркое лето. Из голубого, чаще даже синего, небо превратилось в белесое. Жалобно стонали перепела у дороги. Солнце, как медная тарелка, раскаленная на огне, стало красным. От него и земля затвердела, и травы поникли — нет им роста.

Над Еравнинской степью плывет и плывет зыбкое марево. Где-то в хребтах горят леса. Сквозь дым едва различимые издали огненные змейки ползут по горным вершинам Чесаны. Они далеко. И все же страшно подумать — пал…

Старики поговаривали между собой, что не мешало бы подняться на сопку Хулэрэгту, отслужить молебен… Но как это сделать, если лама[1] Донир уехал куда-то в таежный улус? Может быть, он молится там? Может, он стучит в бубен и под звон медных колокольчиков просит бога послать и а землю обильный дождик? И еще говорили они, что дедушка Володи Дамбаева раньше тоже знал священное слово: без него не проходило ни одно богослужение. Но теперь он все позабыл. С тех пор как внук его окончил институт и приехал в Гангу работать, никто не видел, чтобы старый Гатаб молился.

С опаской поглядывая на дальние горы, старики вздыхали:

— Плохо будет, если пожар сюда перекинется.

— Беда ведь прямо, как опасно…

Со вчерашнего дня повисла над сопками грива дыма. Там все летал и летал самолет: слышно было по звуку. Потом перед закатом солнца он стал кружиться над самым улусом, да так низко кружился и с таким шумом, что люди не смогли усидеть в избах и вышли на улицу. Летчик, как видно, искал с высоты дом лесничего Бальжинимы. Да разве он мог разглядеть на лету, пусть даже в бинокль, опознавательный знак? Выведенный известкой на крыше дома, знак этот с прошлого года не подновляли. Наверное, летчик рассердился, потому что он вдруг накренил свой самолет и сбросил вниз много-много белых листков бумаги. Листки, как чайки Еравнинских озер, закувыркались в воздухе.

— Ой! Смотрите! — кричали ребятишки, опрометью кинувшись на край улуса.

Со свистом обгоняя друг друга, смуглотелые и голенастые, они раньше всех увидели на листках тревожный призыв лесной охраны: «Граждане! Берегите лес и хлебные поля!», «Дети! Не играйте с огнем!»…

— Это нам! Это нам!

— Летчик меня заметил.

— А вот и не тебя…

— Нет, меня! Я ему помахал…

Самолет давно исчез, а ребята все еще носились по полю, перебегая от одной бумажки к другой. Уже стемнело. Тут и там, у ворот на улице и около правления колхоза стайками собирались люди. Смотрели в сторону сопок Чесаны, по которым, извиваясь, ползли огненные змейки. Пожар был далеко, но оттуда, где горела тайга, ветром наносило запах дыма.

Беззубый старик, сидевший на завалинке в теплом малахае и унтах, пересказывал соседу новость.