Бабушка и тетя возятся у очага — в его честь готовят мясо!

— Раньше сказывали: желудок бурята без мяса, что желудок русского без хлеба. — Печальный голос бабушки не расстраивает Агвана, он сосал настоящий сахар! — Который уж год без мяса живем… Ох, уж эта война!

Тетя Дымбрыл поддакивает бабушке, и голос у нее тоже печальный:

— Сколько семей загубила. Улусники на глазах худеют. Детишек бурхан[19] забирает. Последние родились хилые, слабые… — Тетя Дымбрыл завздыхала, то и дело передником глаза вытирает.

Осторожно прошел Агван к лавке, уселся смирно: как быстро сахар исчез, совсем исчез! Это тоже война виновата?

— Дулма на фронт собиралась, я слышала, — тихо сказала тетя Дымбрыл. — Или это сплетни?

Бабушка задвинула котел на огонь и уселась рядом с Агваном.

— Ох, и не говори даже. С самого начала войны заявление за заявлением в военкомат отправляла, чтоб послали ее в полк Жанчипа, словно и нет у нее сына. От меня скрывала. Бальжит проговорилась…

Удивился Агван: разве мама может быть батором?

Бабушка еще что-то говорила обиженно. Он понял, что на фронт маму не пустили. А мама в форму оделась бы, как солдат? Женщин в форме он не видел.

Очир расставил бабки, потянул Агвана. Бабки у Очира лучше, чем у него: крупные, гладкие. И голос бабушки теперь глуше.

— Прямо беда с ней. Жанчип да Жанчип. Как разговор, так Жанчип… — все же слышит Агван. — И во сне все Жанчипа зовет, плачет. Раньше молчальница была, а сейчас и вовсе замкнулась, как больная стала. На сына только криком.

Агван не может никак обыграть Очира — рука у Очира сильнее, бьет лучше. Конечно, ему уже девять лет!

— Он тоже ее не любит, — слышит издалека Агван. Но когда бабушка переходит на шепот, прислушивается: — А сегодня она мне нагрубила.

Агван оглядывается на тетю Дымбрыл. Та словно пугается:

— Нагрубила? Разве она умеет?

Агван забыл про бабки, слушает.

— Я ее попросила быть к Агвану поласковее, а она мне: «Какое ваше дело? Это мой сын, что хочу, то с ним и делаю». — Агвану стало очень жалко себя и бабушку, он погладил ее коричневую руку, лежащую на коленях. — А сама вся дрожит, — горестно говорит бабушка. — Ведь как подумаю, не за что мне сердиться. Радоваться я должна, что она моего Жанчипа любит.

Тетя Дымбрыл засмеялась:

— Сызмальства она, с девчонок, бывало, от него ни на шаг. Как сейчас помню… мы уж с Бальжит дразнили ее, дразнили. А она серьезно так нам и говорит: «Сами любить не умеете, молчали бы!» Было ей тогда пятнадцать лет, не больше, — тетя Дымбрыл тяжко вздохнула: — А ведь, и правда, я лишь раз вот у них и повидала такую любовь!