В честь события – окончания Милой гимназии – в «Усладе» давался большой бал.

Снова был нанят парикмахер Оливко, снова Полина, со ртом, полным булавок, бесшумно металась по полу, и тот же капельмейстер – только старше и толще – так же низко склонялся перед тётей Анной Валериановной.

Варвара решила быть на балу. Шла она не из-за бала, она была выше подобных развлечений, – ей нужно было окончательно, в последний раз, переговорить с Сергеем. На днях она получила от него письмо. Он сообщал, что имеет нечто важное обсудить вместе с нею, и спрашивал, где бы они могли увидеться. Она знала, о чём будет речь, и знала, какой должен быть ответ: согласно разуму и против сердца. Против себя, против этого сердца она и принимала меры. Она хотела избежать всякой возможности интимности. Бал казался самым удобным для этой цели: в библиотеке Головиных во время бала они могли быть в полном уединении для разговора; с другой стороны, это был чужой дом, полный гостей, шума и музыки, и едва ли это являлось местом, располагающим её самоё к излиянию чувств.

У Варвары, конечно, не было бального платья. Даже имея средства, она не опустилась бы до такой тривиальности, как специальный наряд, чтобы выглядеть привлекательной для чьих-то глаз. Её независимость от традиций и чужих мнений была вполне развита. Она шла на бал одетая так же, как пошла бы, например, в библиотеку: в ещё не совсем изношенном гимназическом форменном платье.

Полная мрачной решимости, она шла на бал, стиснув зубы. Ответ на то, что скажет Сергей, был предрешён «Катехизисом» Нечаева: «Революционер одинок». Горькая, суровая поэзия этих слов опьяняла её. Она не свернёт со своего пути. Ей открывалась жизнь политической борьбы. Она стоит на пороге: она недавно получила «задание» по революционной работе. Было ли это действие Берты? Тёплое чувство поднималось в ней при мысли снова увидеть Берту, но – «революционер не имеет личных чувств или личных привязанностей», предостерегал «Катехизис». Согласно «заданию», она должна была покинуть город, отправиться по указанному направлению и никому не сообщать о месте своего назначения. Да, она уже стояла на пороге этой новой жизни, к которой готовилась все эти годы. Она не обернётся назад. Она не свернёт с дороги.

На бал она шла пешком. Спускались сумерки. Прекрасный, светлый вечер поздней весны дышал грустью и нежностью. Когда перед нею огнями засияла «Услада», Варвара не сразу вошла в дом. Остановившись напротив, поодаль, она долго смотрела на прекрасный фасад, на колонны, на два фонаря, матово, как две луны, оберегавшие вход, на окна, сиявшие сквозь кружево высоких деревьев. Воздух был напоён ароматом: цвели сирень и глициния. Очевидно, бал начался и уже танцевали. Музыка, то громкая, то тихая, как ласковый шёпот, доносилась из дома. В окнах мелькали фигуры, не люди, их лёгкие тени. За всем этим угадывалась жизнь, полная поэзии и счастья, полная радостного волнения и светлых надежд.

– Танцуют! – пробормотала Варвара.

Никто в доме, конечно, не думал и не ожидал того, что знала, о чём думала и чего ожидала Варвара. Все те, в доме, были осуждены. Они исчезнут, или их уничтожат, вместе с их музыкой. «Дом будет жаль разрушить, – думала Варвара. – Перестроив внутри, мы его приспособим для школы, больницы или для общежития».

Откуда-то, словно отвечая насмешкой на мысли Варвары, раздался лукавый женский смех.

Смех! В «Усладе» постоянно кто-нибудь смеялся. «Пара влюблённых на балконе, – подумала Варвара. – Как, однако, человек любит своё счастье! Он слепнет от него». Уничтожение «Услады», её хозяев, её гостей для Варвары было так же достоверно, как если бы динамит был уже подложен под каждый кирпич этого сияющего здания и она, Варвара, держала факел, чтобы поджечь фитиль. Она мысленно повторяла то, что было в «задании».

– Да, всё это исчезнет с лица земли. И этого больше не будет! – прошептала она.

– Вальс! Вальс! – раздался голос, и серебристый смех прозвучал с балкона.

И вдруг жалость горячей волной подступила к сердцу Варвары. «Ничего этого больше не будет!» Но «Катехизис» не разрешал колебаний. «Не будет? Что человечеству во всём этом, в легкомыслии, в этой праздности? Мы построим иную красоту и иное счастье: равное, справедливое для всех. Тогда человеческое горе, нужда и слёзы не будут кольцом обвивать каждую такую "Усладу"».

Но человечество, казалось, не страдало в этот вечер. Мир спокоен и радостен. Печаль, казалось, гнездилась только в сердце Варвары. Она «прощалась» с любовью. Она прошла в сад, всё отдаляя момент встречи и разговора с Сергеем.

В саду она долго стояла одна в тени деревьев. Разноцветные японские фонари освещали аллеи, ближайшие к дому. Звуки вальса доносились из раскрытых окон, и большие, пламенные, круглые фонари тихо раскачивались, как бы танцуя свой собственный танец. Ветви, кусты, сами деревья – всё лёгкими движениями, казалось, отвечало на ритм вальса. Природа принимала участие в празднике Головиных.

Варвара остановилась у японского мостика матери Милы. Маленькие круглые фонарики, водружённые на высоких шестах, оберегали выгнутый лакированный мостик. Их свет, соединяясь с отражением в воде, замыкал совершенный по форме круг и имел, казалось, отдельное от всего существование, замыкая какую-то тайну – света и круга – в себе. Резеда, любимый цветок генерала, невидимая глазу, щедро разливала свой полный силы и жизни запах. Лёгкий туман подымался от вод пруда.

Через боковую дверь под нависшей цветущей глицинией Варвара вошла в дом. Первый зал, со стороны сада, имел полукруглую форму. Шесть огромных окон, от потолка до пола, выходили в сад. С противоположной стороны невысокая, но великолепная мраморная лестница поднималась к большому залу, где танцевали. Оттуда широкой волной лилась музыка.

Приход Варвары никем не был замечен.

Швейцар распахнул парадные двери, и в прихожую быстро вошёл молодой офицер. Среднего роста, тонкий, элегантный в своей парадной форме, он был необыкновенно красив. Это был идеал городских барышень и кумир полковых дам, и даже Варвара знала его по внешнему виду и имени: Георгий Александрович Мальцев – самый красивый, самый богатый и, вместе с тем, к огорчению общества, самый равнодушный ко всему человек. Всегда несколько рассеянный, он сделал несколько шагов, прежде чем заметил, что не снял пальто. Быстро обернувшись, он едва не столкнулся с Варварой и пробормотал извинение. Тёмное платье и фартук Варвары он, очевидно, принял за костюм горничной. Небрежным движением он быстро снял шинель, сбросил её на руки Варваре со словами: «Благодарю вас. Пожалуйста» – и направился к большому залу.

О, эта привычка служить! Варвара, не успев сообразить, что она делает, с полупоклоном протянула руки, чтоб взять шинель. Движение это было чисто инстинктивное, импульс с детства – служить, подчиняться, работать; годы гимназии – благодарить и кланяться; она – потомок людей, поколений, что были слугами.