– На той площади ему поставят памятник! – говорила она, в неопределённом направлении указывая пальцем. – И в тот день ты забудешь про убытки!..
Итак, Моисей Круглик был одной из диковинок города. Но почему он примкнул к революции? Он лично искал только одиночества и свободы работать. «Они» ему сказали: ты еврей, ты сын одного из угнетённых народов, ты должен быть с нами. Ты желаешь свободы и счастья для людей? Не является ли революция шагом, пусть только внешним, к твоему идеалу?
Отлично. Моисей Круглик примкнул к революции, но просил помнить, что это лишь номинально, что он очень занят, ему некогда, у него своя работа, и он просит, чтоб ему не мешали. К «цепи» же его присоединили механически, а он согласился, не вникая, будучи в рассеянном состоянии духа. Работа мысли в нём достигла такой интенсивности, что совершенно истощала его. Он забывал самые простые слова. Равноправие? Справедливость? Логично. Понимаю.
Варвара поняла, конечно, всю бесполезность Моисея для активной революционной работы. Анархический характер его жизни был вне социальной системы. Она являлась к нему – по делу «цепи» – с информацией, но ей очевидно было, что её «отлёт» цепи заканчивался на Круглике. Она поняла также, что «цепь» не имела действительного значения в работе «центра», она являлась лишь способом отбора, группировки и тренировки «товарищей», знакомя их между собою, связывая общими интересами, прививая им навыки «конспирации», одним словом, подготовляя для грядущего вскоре «великого бунта».
Глава XXI
При переработке себя в революционера Варвара замечала, что в ней остаются ещё «слабые места». Главной её слабостью оставалась «Услада» и Головины.
С точки зрения нечаевского «Катехизиса», Мила, как и все её родные, была ненормальным, болезненным явлением, сосущим кровь паразитом на теле масс простого народа, врагом прогресса. Как таковая, Мила подлежала полному уничтожению со всей её семьёй и с «Усладой». Всё «головинское» должно вырвать с корнем, уничтожить семена, дабы оно никогда не могло повториться. Но – увы! – только в их доме, в «Усладе» удалось испытать Варваре настоящую радость жизни.
Стоило только открыть дверь, переступить порог их дома – и и н а я п р а в д а глядела в глаза Варвары. Эта правда смеялась над «Катехизисом» Нечаева. Только в этом прекрасном доме царила красота жизни, прелесть повседневного обихода. Только здесь жили беззаботно, смеялись беззлобно. Здесь даже её собственное сердце билось иначе. Высокие зеркала всё отражали красивым, и Варвара не узнавала своего лица. Она на миг забывала о борьбе классов, о неизбежной революции, и ей вдруг хотелось, как говорила Мила, «жить, и только!». Эти первые мгновения в «Усладе» давали её душе сладостный отдых.
Но и «Катехизис» пустил уже глубокие корни. Варвара старалась разобраться в противоречии, в своей неумирающей любви к «Усладе».
«Это потому, – говорила она себе, – что здесь, в этом доме, я впервые увидела довольство, счастье и красоту. Здесь впервые меня встретили доброжелательство и привет. Здесь меня никто никогда не обидел. Это и были для меня те впечатления детства, которые трудно изгладить. Я была неопытна тогда, когда впервые вступила в этот дом, я не умела ещё рассуждать. Их счастье я отождествляла с их моральной ценностью. Теперь я вижу иначе».
Но как было жаль, что то, грядущее «нечаевское» человеческое счастье не будет походить на «головинское»; наоборот, оно исключает его: Головиным – смерть, «Усладе» – гибель и разрушение.
Возможно ли было хотя бы одну Милу «распропагандировать», превратить в революционерку? О «работе» с остальными членами головинской семьи Варвара не могла и думать.
Но и Мила была адамантом. «Логика ума» Варвары разбивалась о «логику сердца» Милы, и её доводы, казалось, имели твёрдую почву. Но это в «Усладе»; в комнате Варвары они превращались в абсурд. «Катехизис» же, благоговейно изучаемый на окраине города, вызывал негодующее изумление в «Усладе».
– Нет, какая сухость, какая жестокость! – восклицала Мила. – Вот бесчеловечно! – И вдруг улыбалась. – А знаешь, может быть, это он нарочно!
На утверждение Варвары, что это – совершенно серьёзно, Мила отвечала в раздумье:
– Знаешь, он – ненормальный человек. Мне его жалко.
– Откуда ты заключаешь, что он – ненормален?
– Посуди сама, Варя: жить без всяких личных привязанностей! Кто согласится на это? Это будет уже не человек, на это не согласится даже собака. Возьми, например, наш бульдог: он обожает папу и совершенно презирает меня.
Ничто, никакие разумные доводы не могли научить Милу видеть социальный строй общества глазами Варвары. У ней была своя философия – философия сердца. Эта философия в конечном итоге опиралась на веру в Бога.
В разговорах с Милой и Варвара получила урок: она поняла, что существует тип человека, созданный для статической, для мирной жизни, примиряющийся с теми условиями, в которые его поставила судьба, – не боец, не революционер, не строитель; он не будет жить на бивуаке, но везде «вьёт своё гнездо», свой дом, заводит в нём свою семью и свой «уют»; в это он вкладывает сердце; он органически ненавидит бури, перевороты и потрясения; он – мёртвый вес революции. Её покойная мать и Мила были такими людьми. Значит, тип этот зависит не от класса, не от воспитания или общественного положения, он таков по самому строению характера. «Сколько их? – пугалась Варвара. – Сможет ли революция поднять этот вес?» Она называла их теперь нарицательно – «Головины».