Владимир Легойда: Еще не было в помине нашего синодального отдела, а мы с друзьями уже делали журнал «Фома». Не массовое издание, кстати. И – в ваших терминах – «рассчитано на интеллигенцию». На обложках журнала «Фома» нет ни одного неинтеллигента. Потому что именно интеллигенция на излете советского времени тянулась в Церковь, приходила в нее…
Если условимся, что мы интуитивно одинаково понимаем, что такое интеллигенция, то да, в ней есть группа людей, которые сегодня не принимает Церковь. Но мне кажется, что это связано не с Церковью, а как раз с доминированием в их мышлении политического измерения «мы – они». А Церковь выше этого. Как есть любовь сверх естества, так есть позиция сверхполитики. У нас разные люди, с разными политическими взглядами. Сводить церковь к политической позиции – это не понимать ее.
Владимир Легойда: Сейчас, когда (благодаря прежде всего усилиям патриарха) приведено в порядок церковное управление, мы в Церкви начинаем обсуждать «сквозные темы» своей жизни. Например, подготовку священников. И акцент делаем на том, что готовим пастырей. Таких, которые бы «плакали с плачущими».
А что за генерация молодых священников пришла сейчас в Церковь? Вдохновенные, хорошо образованные и мотивированные, с христианским бэкграундом и, по моему ощущению, нестяжательные. Но когда один из них в 7-й раз советует мне читать лишь тоненькие брошюрки…
Владимир Легойда: Жуть какая.
…я не выдерживаю. Не могу, говорю, привыкла к толстым книгам. Недоволен: ибо он пастырь, а я овца. Мой первый духовник каждого человека считал живым космосом. И подозревал в уборщице возможность прочесть и постичь Бердяева.
Владимир Легойда: И правильно.
Я уж не говорю о постоянно звучащей в проповедях теме «Вот вы решаете, покупать или не покупать вторую квартиру». Какая покупка квартир?! Это самый бедный район Москвы.
Один молодой священник, в три раза меня моложе, узнав, что я журналистка, подмигнул мне и говорит: «Ну что, не всегда удается писать правду?» Я говорю: «Я про патриарха пишу. Ваш вопрос остается в силе?» Ну хотя бы подмигивание испарилось.
От обливающего меня спесью монаха в какой-нибудь «пустыни» меня всегда спасал 18-й пункт моей исповеди «Как же ненавижу мужчин!» (с оговорками, конечно) – спеси как не бывало. Мои грехи исправляют его грехи. А как быть вот с этими хорошими, молодыми, никого, кроме себя, не слышащими батюшками?
Владимир Легойда: Сравнивая своих великих духовников с молодыми священниками, не будем забывать, что реальность меняется. В эпоху наших духовников священников было мало, а люди, становившиеся ими, проходили через лагеря. Это была большая цена и другая реальность. В 90-е к советским священникам добавились батюшки «университетского призыва» – часто кандидаты наук. Первый курс семинарий сегодня – мальчишки 17–18 лет после ЕГЭ. Этим людям еще нужно дорасти до другого отношения к человеку. Мы не можем вложить им в голову опыт 50-летних старцев.
Церковь все это осознает. Мы острие своих задач долго направляли на признание нашего образования государством, на получение лицензий, переход на систему бакалавриата. И теперь надо обращать внимание на атмосферу в семинарии и время подготовки пастыря к исповеди.
Ну нет у нас пока для вас других писателей. Кроме этих мальчишек. Через 5–6 лет они станут священниками. Надеюсь, что хорошими.
А пока их с любовью терпеть?
Владимир Легойда: Не уверен, что только терпеть. Давайте вместе с ними готовиться к ответам.
О том, как плакать с плачущими
Владимир Легойда: Я задаюсь сам и не раз задавал своим гостям в «Парсуне» вопрос: чем отличается милосердие христианина от милосердия человека других религиозных или безрелигиозных взглядов. По факту, действию оно может ничем не отличаться. Но по мотивам, по отношению к человеку, наверное, отличается. Потому что за ним стоит какое-то глубинное понимание надежды, которую дает Бог. Мы недавно с сестрой обсуждали тяжелейшую ситуацию, мой добрый знакомый, однокашник, молодой, в общем, человек, очень тяжело уходил.
У него стремительно развивалась онкология, оставались буквально месяцы жизни, он уже не мог сам передвигаться, мы договаривались о том, чтобы его определить в хоспис. Но он вдобавок еще заболел ковидом, и его госпитализировали в реанимацию в Коммунарку. Сверхтяжелейшая ситуация. Вчера вечером сказали, что до утра не доживет. А жена его ближайшего друга, врач, все эти месяцы ухаживала за ним и мучилась от того, что не может ничего сделать, помочь, спасти… Плакала от бессилия… Мне кажется, только вера может человеку дать надежду и силы перенести подобную ситуацию. Нет, слез и боли не становится меньше, но есть надежда. Все-таки у верующего человека, при всей трагедии происходящего и испытываемой боли, нет вот этого ужаса перед небытием, какого-то иррационального тотального страха перед ним. Я это в своей жизни очень остро и ясно почувствовал, когда умерла моя бабушка, папина мама. Я тогда впервые оказался на церковном отпевании близкого мне человека. И я, с детства боявшийся и избегавший похорон, вышел с отпевания со спокойным и светлым чувством, в каком-то совершенно особом состоянии. Детские воспоминания были связаны с надрывной музыкой, звучавшей на похоронах и создававшей чувство полной безысходности, погружавшей в липкий страх и раздавливающий тебя ужас… Тихая печаль церковных песнопений одновременно дает надежду.
А недавно у меня в «Парсуне» легендарный, великий врач Александр Григорьевич Чучалин рассказывал про Сергея Петровича Боткина, что он пришел к солдату, которому невозможно было помочь, и просто сидел рядом и держал его за руку. И когда тот уходил, тот сказал в конце: «Папа, спасибо». Это невозможно слушать и произносить без слез, но врач, который жизнь свою кладет на то, чтобы помогать людям, и отдает себя, даже если уже и не может помочь как врач, но при этом же у него нет такого чувства, как у бедной жены моего друга, сердце которой разрывает горе, и она переживает подобную ситуацию тяжелейшим образом.
Мне кажется, у Боткина был евангельский подход. В жизни я его встречал у нескольких священников. Когда сердце полно сочувствия страдающему и при этом есть какое-то спокойствие и надежда, как христианская добродетель. Не в том смысле, что «все будет хорошо», не будет хорошо, когда врач говорит, что до утра может не дожить (здесь уже все нехорошо в нашем земном ожидаемом смысле), но надежда, которая позволяет перенести все тяжести, потери… Мне один священник, когда его отец, тоже священник, умер прямо на амвоне во время богослужения, а он вызвал «Скорую» и его 40 минут реанимировали, вдруг потом сказал: «Сейчас я считаю, что этого делать было не нужно. И второй раз я бы так не сделал». Что вот Господь так сделал, что он уходил прямо во время службы. И сын потом решил, что был не прав, пытаясь любыми силами, всеми способами остановить его. Эти слова трудно вместить, особенно когда это не оторванный от твоей жизни пример, но горе, касающееся кого-то из очень близких.