— Будет на ужин свежая рыба! — воскликнул Люк.

— Она меня задела! — Корли вертел головой из стороны в сторону. Если бы шея позволила, совершал бы полные обороты. — Хотела укусить!

— Просто плавником зацепила, — возразил Люк.

— Все равно! Тащи сеть на берег!

— Не забудьте немножко оставить, — сказала Семели, — или Дора сильно обидится.

— Конечно, конечно! — заторопился Корли, сунул в сеть руку, вытащил трепыхавшуюся шестидюймовую молли. — Хватит?

— Парочки хватит.

Он выбросил в лодку одну и другую, направился к берегу.

Семели подняла за скользкий хвост выброшенную, разевавшую рот рыбу, поднесла к воде, пропела:

— Дора... милая! Где ты, детка?

Дора, видно, ждала на дне, ибо мигом вынырнула на поверхность. Сначала появился выпуклый черепаший панцирь, изборожденный поросшими водорослями складками, точно горный хребет, протянувшись из конца в конец на добрых три четверти фута. Потом из-под воды выскочили две головы, четыре глаза-бусинки уставились на Семели, обе зубастые пасти распахнуты в ожидании. На обоих языках виднелись червеобразные отростки, которыми Дора приманивала рыбу, сидя днем на дне, дожидаясь обеда. Наконец, воду рассек длинный хвост, плывший за ней на манер длинной мокасиновой змеи.

Ученые наверняка все отдали бы, чтобы взглянуть на Дору, самую крупную, дьявольскую, фантастическую грифовую черепаху на свете, но она принадлежит Семели, никто никогда к ней и близко не подойдет.

Она бросила рыбу левой голове. Могучие острые челюсти щелкнули посередине, откусив хвост и голову, которые над водой поймала правая голова. Пара конвульсивных глотков — пасти снова открылись.

Семели скормила правой вторую рыбу с тем же результатом, вытянула над водой руки. Головы охотно подставились.

— Хорошая девочка, — заворковала она, поглаживая макушки. Дора от удовольствия била длинным хвостом. — Спасибо за помощь. Теперь лучше беги, пока землечерпальщиков нет.

Чудовищная черепаха бросила на нее последний взгляд и исчезла.

Выпрямляясь, Семели мельком увидела собственное отражение во вспененной воде и еще раз вгляделась. Не слишком любила смотреться в зеркало, но время от времени рассматривала себя, гадая, что было бы, если бы на голове росли нормальные волосы — черные, темные, рыжие, светлые, все равно — длинные, в отличие от данных с рождения.

В воде отражалось лицо женщины лет двадцати пяти, на которое никто второй раз не оглянется, но и не назовет некрасивым. Если кто и оглянется, то на волосы, на спутанную серебристо-белую гриву, облаком летевшую следом, — косматым, растрепанным ветром грозовым облаком, неподвластным никаким расческам. Вообще никаким, насколько известно. В детстве она долго пыталась с ними справиться.

Волосы были вечным проклятием. Семели не помнила, здесь ли, в лагуне, она родилась; не помнила, когда мама уехала из лагуны и увезла ее в Таллахасси[11]. Помнится только тамошняя начальная школа.

Первые воспоминания — дети тычут пальцами на волосы, дразнят ее «старухой». Во что бы они ни играли, никто не принимал в компанию Старуху Семели, поэтому в школьные и дальнейшие годы она в основном оставалась одна. В основном. Отверженность уже плохо, но другие девчонки на этом не останавливались. Нет, толпами гонялись за ней, срывали шляпу, под которой она прятала волосы, цеплялись, дергали ради забавы. Она без конца плакала у мамы на плече, прибегая из школы. Дома — только дома — чувствовала себя в безопасности, мама была единственным другом.