— Тебе понравится жить с моим отцом и тетей Софи. — Лаура села перед псом на корточки, не беспокоясь, что помнутся брюс­сельские кружева, которыми был обшит весь перед платья. — А я как можно чаще буду приходить к тебе в гости.

Цыган положил большую лапу на кружева, покрывающие колени Лауры, глядя на нее уг­рюмыми глазами. Лаура чувствовала привя­занность собаки, верную дружбу, которую та предлагала ей с того момента, как Лаура уви­дела ее.

— Я тоже буду скучать по тебе. — Лаура погладила Цыгана по голове, чувствуя, как глаза наполняются слезами. — Но ты не смо­жешь жить со мной. Филипп не любит собак.

Из горла Цыгана вырвался тихий глухой вой. Собака повернула голову, уткнувшись в ладонь Лауры.

— Я знаю. Я тоже не хочу уходить. — Лаура чувствовала, как трещат внутри нее ледя­ные стены, угрожая обвалиться. Но она не может позволить своим чувствам управлять ею — только не сегодня.

Лаура сняла лапу Цыгана с колена и встала, разглаживая помятое платье.

— Ты должен понять, — прошептала она, глядя в печальные глаза Цыгана. — Я делаю только то, что должна сделать.

Из музыкальной залы доносилась мелодия Мендельсона, свадебный марш из «Сна в лет­нюю ночь». Звуки, издаваемые струнным квар­тетом, звенели в ушах Лауры, застывшей на пороге. Солнечный свет лился через шесть вы­соких окон, отбрасывая на все золотистый от­блеск, и придавая комнате странную нереаль­ность. Лаура чувствовала оцепенение, бес­чувственность, как будто перед ее глазами проходил чужой сон.

Люди повернули к ней головы, когда она переступила порог под руку с отцом, и шепот восхищения пробежал по толпе из двухсот че­ловек, грохоча, как барабанная дробь, вместе с ревом крови в ее ушах. Ряд за рядом бла­городнейших людей Бостона вставал при ее приближении.

Сквозь белый тюль вуали она заметила лорда Остина Синклера, стоявшего в боковом проходе. Его лицо было таким же угрюмым, как в тот день, когда она сказала ему об исчез­новении Коннора. И, кроме того, она чувство­вала его неодобрение. Она отвела взгляд от правды, которую читала в его серебристо-го­лубых глазах, глядя на арку из белой сирени, возвышающуся в конце прохода, по которой смутным пятном маячил Филипп.

— Еще не поздно, — прошептал Дэниэл, сжимая ей руку. — Ты можешь все отменить.

Может ли? Боже милосердный, неужели она может обратиться ко всем этим людям и сказать им, что она совершает чудовищную ошибку?

Обернись!

Обернись!

Обернись!

Эти слова звенели в ее мозгу, как молитва. Но она все равно шла вперед, как механическая кукла, передвигая ноги и ступая по полу, не чувствуя его.

Аромат белой сирени окутал ее, когда она подошла к алтарю. Она чувствовала сладкий запах на языке, впитывала его с каждым вдо­хом. Приторная сладость. Ее пустой желудок сжался в кулак, к горлу поднялась обжигающе едкая желчь. Филипп Дотронулся до ее руки, и она едва справилась с желанием закричать.

Голос священника жужжал в ее ушах, как надоедливая муха, едва ощутимый за грохо­том крови. Мысленно она слышала далекие звуки пианино, вальс Штрауса, наполняющий этот самый зал, где Коннор вел ее в танце.

Коннор!

Неожиданно она поняла, что ее окружает тишина, что все смотрят на нее. Сквозь вуаль она видела темный силуэт священника на фоне яркого окна. В ушах стучала кровь.