Боже, вот только не нужно втягивать меня в эти вопросы, как я не хочу на них отвечать, это же просто невыносимо. Но, видимо, мне сильно «повезло» с соседом, и не отвечать на его вопросы было нельзя. К тому же он ведь тоже мог быть тут не просто так.

– Мне сложно судить, плохие евреи или хорошие. До войны я ни разу не задумывался над тем, что они плохие или хорошие. У нас в Польше много евреев, так-то я не помню особенно, почему они стали плохими, – я решил играть не очень здорового человека, коим я сейчас и являлся.

– Да у меня вот тоже на ферме ветеринаром еврей был. Максимом звали, хороший был ветеринар, очень любил свиней, и свиньи его любили. Хотя по их религии свиней им и нельзя вроде как. Но это совершенно не мешало ему определять, беременная свинья или нет, просто глядя ей в глаза. Хороший был ветеринар. Надеюсь, ничего с ним не сделали. Когда я уходил на войну, он сильно переживал за свою семью, все спрашивал меня: «Ганс, может, мне покинуть германию?». А я ему: «Зачем, Максим, кто тебя тронет, ты же просто ветеринар». А он мне говорит: «Да, мол, время странное наступило, и нет детям Израиля покоя нынче». Странные они все-таки, евреи. – Ганс был человеком, который, видимо, очень любил рассуждать сам с собой. Говорить он любил много, и сейчас, по его мнению, у него появился слушатель. Мне он не мешал, в общем-то, мой немецкий еще был хромой, и тренировки в языке мне были очень полезны. Хоть, конечно, от акцента я так быстро не избавлюсь. Но, как я понял, акцент в немецкой армии – дело обыкновенное.

– Да, Ганс, мне сложно судить, но, сколько я знаю, врачи и ветеринары из евреев действительно хорошие. Хотя, конечно, гораздо больше они преуспевают в торговле.

– Да, торгуют они славно, это их умение быстро найти что угодно где угодно… Я всегда поражался, как Максим это делал. Лучшее ветеринарное оборудование, лучшие ветпрепараты – все появлялось у него как по волшебству, а он ведь даже не покидал нашей маленькой деревушки. Вот как они это делают?

Я вспомнил Яшу, который нашел полное собрание сочинений Ленина на оккупированной территории, но решил не рассказывать эту историю Гансу, а лишь только повторил:

– Да, этого у них не отнять.

Наш диалог прервал робкий стук в дверь, который вдруг вызвал румянец и улыбку на лице Ганса.

Он вскочил, поправил на себе одежду и, как галантный кавалер, подскочил к двери со словами:

– Милая Лейтхен, проходите. Я безумно рад Вас видеть.

Я не видел, кто там за дверью, но догадывался, что это медсестра. Я услышал ее мелодичный голос:

– Ох, милый Ганс, вы такой галантный, мне очень приятно.

И тут в нашу палату зашла Лейла. Я не мог поверить своим глазам, это была действительно она. Те же светлые локоны, те же глаза, это была точно она. Но в то же время это не могла быть она, это было невозможно. Да и откуда она могла знать немецкий язык? Нет, эта, видимо, очень похожая просто на нее. Но ее появление щипануло меня прямо где-то в левой части груди почти физической болью. Первый мой порыв вскочить и обнять ее что было сил я подавил с огромным трудом, прямо-таки с невыносимым. Но, видимо, мой взгляд не ускользнул от Лейлы-Лейтхен, так как она очень внимательно посмотрела на меня. Мне показалось, что она пытается вспомнить, где меня видела, и не может этого сделать.

Она зашла в палату с медицинским столиком на колесике, который был закрыт белой простыней.

– Йежи, мне нужно помыть вас, и поменять белье, и сделать вам укольчик, который прописал доктор. Вы не против?

– Конечно, нет, я тут для того, чтобы лечиться.

– Скажите, Йежи, мы где-то встречались раньше?

– Нет, Лейтхен, навряд ли, я бы вас запомнил. Но, к сожалению, у меня нелады с памятью, и потому я могу не помнить.

– Мне определенно знакомо ваше лицо, но как будто откуда-то из детства. Как прям чувство дежавю.

Ганс, видимо, заревновал, наполовину в шутку.