***
Что это?! Юноша последний раз со стоном вздрагивает и замирает на мне, уткнувшись носом в шею; с трудом расцепляю его руки и скидываю с себя; он застывает на краю кровати спиной ко мне, по плечам, с одного на другое, перекатывается небольшой, с китайский теннисный мячик, голубой шарик, шарик этот светится таким нехорошим голубым светом, и рыжие волоски этого молодчика так и тянутся к нему; те волоски, что касаются шарика, тут же сворачиваются в спиральки, будто чем опалённые; парень сидит и как бы не замечает, что с ним происходит, потом вдруг ловко так хватает этот шарик, кладёт на ладонь, поворачивается и дует в мою сторону, шарик застывает в воздухе прямо перед моим носом, и я замечаю, что поверхность у него прозрачная, в внутри бегают нехорошие серебристые змейки, слышно, как они там внутри шепчутся, переплетаясь, у меня глаза до боли в точку сходятся, а шарик стоит, не шелохнется, и всё это время мне, Алле Афанасьевне Низовой, первому секретарю парткома центрального института отрасли какой-то щенок втолковывает, что я обязана принять его в нашу родную коммунистическую партию, иначе ему не стать кандидатом наук и начальником лаборатории; я не выдерживаю, открываю рот и хочу крикнуть всё, что я думаю об этой сволочи, но он вдруг прикладывает палец к губам, берёт этот шарик двумя пальцами и дует на него в сторону открытого окна, через секунду, раздаётся страшный такой, сухой, противный, вот как пальцы хрустят, но в тысячи раз громче, треск и гипсовая статуя девушки с веслом – гордость известного на весь район скульптора, члена Союза художников, между прочим, – разлетается вдребезги.
Всё это время вынужденной ссылки в горкоме она не могла объяснить себе, почему так резко прервала свою карьеру секретаря парткома, позорно бежала, испытывая жуткий страх. По большому счёту секс с молодым специалистом не аргумент для шантажа. Его слово против её авторитета ничего не стоило. И вот он ключ – та часть воспоминаний, подавленная чужой волей, загнанная в подсознание, которая начисто вылетела из памяти, оставив только жалкую сцену расставания. Тогда, год назад, даже развалины девушки с веслом, обнаруженные поутру, не дали этого ключа. Успевшие опохмелиться товарищи по партхозактиву убедили её и себя, что переборщили ночью с пиротехникой, запуская в небо фейерверки.
И вот теперь он стоит перед ней, победно ухмыляется: добился своего! В личном деле всё чисто. Родился, вырос, школа, институт, красный дипломом, младший, старший инженер, научный сотрудник. Диссертация – кандидатская, а завтра… докторская? Прохвост электрический! Нет, таким не место в партии. Но товарищи проголосуют «за» – зуб на холодец. Надо что-то делать. Найти повод отказать. Ага, товарищи коммунисты, он Шторц – очень подозрительная фамилия. И что это за имя такое – Бронислав?
– В роду иностранцы имеются? – задала вопрос Алла Афанасьевна и парень перестал улыбаться.
***
Схватки следовали одна за другой, с перерывом на вдох-выдох. И вдруг всё кончилось. "Ух ты, как, оказывается, легко рожать-то" – подумала мама и через несколько секунд ощутила себя необычайно свободной и какой-то воздушной. Однако осознание того, что это преждевременные роды, пришло к ней ещё между схватками, и она сразу начала молить небеса, чтобы всё получилось не так уж страшно.
Теперь, в состоянии эйфории, ей стало даже интересно посмотреть, что там и как… Мама схватила с кресла попонку и вытерла лицо, затем медленно опустила руку между ног. Ощутила что-то округлое, тёплое и влажное, оно всё еще лежало там и молчало (ведь оно должно кричать, или его шлёпают по попке, чтобы закричало!?).
Осторожно перенесла ноги в сторону, встала на колени. С экрана телевизора на неё задумчиво смотрел штандартер фюрер СС Штирлиц. Только что он узнал: радистка Кэт родила девочку, но прокололась при родах, запричитав по-русски.
Единственный источник света в комнате высветил в центре тёмного от влаги пятна на ковре что-то похожее на яйцо. Оболочка светло-коричневого цвета с крапинками покрыта кое-где пузырьками слизи. Оно не подавало признаков жизни. Мама закрыла глаза, энергично потрясла головой, затем вновь открыла. Яйцо продолжало лежать, не подавая признаков жизни. Мама наклонилась и прижалась ухом к плоду. Если что-то и было слышно, так это её собственное дыхание. Оттуда… не исходило ни звука. За окном и в комнате было уже темно, и мама осторожно взяла плод и приблизила его к экрану телевизора.
Именно тогда мама в первый раз сказала: «Ты родился зря». И вдруг стало совсем черно, и наступила тишина: погас торшер, экран телевизора стал чёрным, а муж всхрапнул и повернулся на другой бок лицом к спинке дивана. «Что это? Как же…» – мама в панике заметалась по комнате, но бросив взгляд в окно, немного успокоилась: в соседнем доме не горело ни одного окна. Такое бывает, когда на подстанции случается авария, вот оно и случилось в очередной и самый неподходящий момент.
«А почему неподходящий?!» – мелькнуло в голове у мамы. Решение пришло само собой. Она завернула «это» в платок, заколола булавкой, осторожно положила на тумбочку и, пока надевала пальто, следила, чтобы яичко не скатилось.
Вышла из подъезда, быстро пересекла дорогу и прошла вдоль ограды Коломенского музея, затем свернула в заброшенный сад и оказалась над краем оврага. Где-то там впереди была неофициальная свалка, куда местные жители и вездесущие строители сбрасывали всякий мусор.
Мама приняла решение и это придавало ей силы. Свёрток лежал в сумке, и редко встречающиеся прохожие не смогли бы определить, что там. Перед самым подходом к свалке, который обозначился белеющими в темноте обрывками бумаги, развороченными картонными коробками, за ней увязался какой-то тёмный тип, но и он растворился в темноте, когда она подошла к краю оврага.
Плод, завёрнутый в мамин платок, выскользнул из рук, описал короткую параболу и скатился в овраг по подушке из бумаги, щепы, остатков и останков чего-то или кого-то. В самом конце он немного задержался, зацепившись за рогатину корня чахлой берёзки, и затем соскользнул и плюхнулся в тёплую вонючую лужу.
«Ты родился зря…»: твердила она эти слова по дороге обратно сквозь горькие и жалобные рыдания, прижимая к ещё надутому но уже полому животу опустевшую сумку.
Маму звали Мила Шторц, в девичестве – Шурыгина, и сегодня ей исполнилось тридцать, и сегодня ночью она могла стать мамой. У Милы были красивые каштановые волосы, аккуратная спортивная фигура, длинные и стройные ноги, особенностью которых были «улыбающиеся» круглые коленки. Именно в них с первого взгляда влюбился её будущий муж Илья Шторц. Сейчас он с заботливо помогал ей накинуть пальто, стараясь не задеть выпирающий живот жены.
– А где вторая? – спросил он.
– Что?
– Серёжка.