На улице люди стоят, запрокинув головы, останавливаются машины, с тихим шорохом срываются на асфальт разноцветные искры. И на всём — карнавально-праздничные световые переливы. Словно кто-то вдруг решил превратить весь город в дискотеку со светомузыкой, только забыл включить звук.

Машина Конти одна притормаживает или не останавливается совсем, а лишь набирает ход. Он единственный водитель, который не смотрит вверх.

Ещё из холла на первом этаже видно пробивающееся из-под двери комнаты Воображалы сияние. Конти взлетает по ступенькам, распахивает дверь, беззвучный взрыв, длинные искры. Воображала — чуть более яркий контур на и без того ослепительном фоне, вокруг неё шипящими спиралями закручиваются разноцветные молнии.

Голос Конти полон холодной ярости:

— Виктория Эдуардовна! Чем это вы тут занимаетесь?!

Сияние слабеет, сквозь полупрозрачный силуэт Воображалы просматриваются обои. Она напоминает недодержанную очень контрастную старинную фотографию, тени на которой проявились чёрными пятнами, без всяких полутонов, а светлые места просто отсутствуют. Стоит ей закрыть чёрные провалы глаз — и она станет невидимой.

— Ой!.. — говорит она виновато и растерянно, проступает чёрным провалом рот, — Папка пришёл… Ты же работать должен …

Голос её еле слышен за треском электрических разрядов. Вихри раскручиваются в длинные световые ленты (среди цветов преобладают голубой и оранжевый), ленты сплетаются в полупрозрачный кокон, формируют фигуру. Некоторое время обретающая материальность Воображала сохраняет прозрачность, но световые ленты продолжают втягиваться в неё, и вместе с ними возвращаются краски.

Она моложе, чем была на мосту, и даже той, что читала про сад вурдалаков. Ей лет семь-восемь, она лишь чуть постарше той, что впервые увидела зеркало. Белые шортики, белые носочки, сбившийся голубой бант с оранжевой каёмкой. Она стоит в углу, вжавшись в него спиной, пойманная на месте преступления, растерянная и виноватая. На белом лице чётко проступают шрамы.

Громко тикают ходики.

Громко тикают ходики.

Воображала с несчастным видом стоит в углу, но теперь уткнувшись в него носом — она наказана. Поза глубочайшего раскаяния — носки вместе, пятки в стороны, руки как у арестованного в замке за спиной, голова понурена, — но впечатление портит взгляд, бросаемый ею время от времени через плечо.

Она следит за Конти.

Конти ходит по комнате из угла в угол (камера тоже следит за ним, лишь изредка захватывая стоящую в углу Воображалу). Конти говорит — сердито, быстро, помогая себе жестикуляцией:

— Ты когда-нибудь видела, чтобы я это делал? Или кто-то другой? Хоть когда-нибудь? Хоть кто-нибудь? Как маленькая. С тобой же гулять стыдно! Я уж не говорю про гостей. Что ты в прошлый раз натворила с тетей Кларой? А?! Взрослая девица, а ведешь себя, словно… И не стыдно? Понимать должна бы уже, что можно, а что — нет. Ты ведь не писаешь в трусики, правда? А почему? Только потому, что в мокрых ходить противно? Или всё-таки есть что-то ещё? Пойми, это же просто неприлично! Словно прилюно в штаны напрудить. Взрослая девочка — и вдруг такое выдаёт…

Камера переходит на Воображалу. Та вздыхает и рисует пальцем на обоях бабочку, за пальцем тянется двойной оранжево-голубой след. Нарисованная бабочка оживает, переливаясь радужными красками, расправляет крылья.

Воображала испуганно оглядывается — не видел ли Конти? — краснеет и торопливо закрывает бабочку ладошкой. Из-под пальцев упрямо пробивается цветное пламя. Воображала помогает себе второй ладошкой, но пламя неудержимо рвётся наружу.

Воображала закусывает губу, оглядывается через плечо, глаза у неё несчастные. Спрашивает, чуть не плача:

— Хотя бы дома-то можно? Я тихонько…

Конти замолкает посередине фразы. На секунду, не более. Потом говорит почти обрадованно: