— В полутора миллионах миль от планеты Венеры… — проговорил Сломка, заглядывая в свою книжку.

— …в полутора миллионах миль от планеты Венеры, — повторил Фламмарион, — и я начинаю верить, что нахожусь гораздо ближе к Петрограду, чем к тому желанному дню, когда я назову Елену своей.

Михаил Васильевич с укоризненным видом скрестил руки на груди.

— И ты, Брут?[9] — воскликнул он классической фразой. — А кто говорил мне в Пулковской обсерватории, что миллионы, биллионы и триллионы верст ничего не значат для его любви? Вы говорили о триллионах, а между тем мы едва пролетели несколько миллионов, и вы готовы уже отказаться от своих слов.

— Я? Отказаться? — пылко воскликнул Гонтран, задетый за живое. — Вы придаете шутливому замечанию Вячеслава такое значение, какого он сам, без сомнения, не приписывает ему. Я не отпираюсь: да, я выражал своему другу недовольство этими бесконечными странствованиями, но знайте, что я говорил это только руководимый чувством любви к вашей дочери!

Старик крепко пожал руку своего будущего зятя.

— Имейте терпение, дорогой мой, — произнес он, — и Елена будет вам наградой.

— А когда, в самом деле, это будет? — спросил Фаренгейт, прислушавшись к беседе своих спутников. — Я со своей стороны надеюсь, что как только мы поймаем негодяя Шарпа и выручим Елену, вы, профессор, постараетесь найти средство дли возвращения на Землю.

Лицо Михаила Васильевича мгновенно приняло недовольное выражение.

— Да, если это будет возможно, — сухо произнес он.

— Если возможно? — воскликнул американец. — Это должно быть возможно. Я не обязывался посетить все небесные тела. Я даже не астроном, а просто торговец свиньями. Поэтому я хочу… слышите ли, хочу!.. возвратиться на Землю, лишь только расправлюсь с Шарпом. И с вашей стороны, мистер Осипов…

Но мистер Осипов не обращал никакого внимания на заявления мистера Фаренгейта. Повернувшись к нему спиной, он разговаривал с Гонтраном, сообщая ему астрономические сведения о планете Меркурий.

— Меркурий, — говорил он, — несомненно, должен представлять некоторые особенности от тех миров, которые мы видели раньше. Это ведь самая маленькая из планет солнечной системы; ее диаметр — не более 1200 миль, а объем равен всего тридцати восьми сотым объема Земли. Меркурий мог бы целиком поместиться в Атлантическом океане, втиснутый между Европой и Северной Америкой. С другой стороны, это планета, наиболее приближенная к Солнцу, от которого ее отделяют всего 57250000 километров или 14300000 французских миль. Прибавьте к этому, что орбита Меркурия весьма эксцентрична, что при величине ее диаметра в 28 миллионов миль разница между афелием и перигелием ее равна шести миллионам, и что, наконец, год на Меркурии равняется всего восьмидесяти восьми земным дням. Эти данные вполне определяют условия жизни в этом мире. Надо, впрочем, оговориться, что влияние солнечных лучей, которых Меркурий получает на единицу поверхности, вдесятеро больше, чем Земля, в значительной мере парализуется густым слоем облаков, одевающих эту планету. Оттого, несмотря на близость последней к Солнцу, условия жизни на ней подходят к тем, какие существуют на Венере…

Гонтран внимательно слушал лекцию Михаила Васильевича.

Вячеслав Сломка уже опять погрузился в свои бесконечные вычисления. Выводя одну колонку цифр за другой, он лишь изредка отрывал глаза от листков записной книжки, чтобы взглянуть на «рапидиметр» — так назывался изобретенный инженером прибор для определения скорости летательного аппарата.

— Сорок восемь часов! — воскликнул наконец он, подводя последний итог. — Через сорок восемь часов мы будем в сфере притяжения Мер курия! Слышите?

Звучный храп был ответом Сломке: оказалось, что Фаренгейт, предоставив своим спутникам ломать голову над научными вопросами, сам предался своему любимому занятию во время путешествия — сну. Его пример не замедлил оказать магическое действие и на Гонтрана, который, закрыв лицо творением своего знаменитого однофамильца, на самом деле исправнейшим образом спал. Бодрствовал один профессор, но он был слишком занят своими наблюдениями, чтобы беседовать с инженером. Сломка не нашел ничего лучшего, как последовать увлекательному примеру своего друга и американца и тоже завалился спать.

Назначенные инженером сорок восемь часов еще далеко не истекли, как вдруг пассажиры летательного аппарата были испуганы криком Фаренгейта:

— Остановились!

Старый ученый, Сломка и Фламмарион вскочили со своих мест и поспешно подбежали к американцу, который стоял, неподвижно уставившись на циферблат рапидиметра.