Евдоха села рядом с мальчиком и налила в кружку козьего молока из жбана. Молока оставалось еще много, коза доилась на диво щедро, как в летнюю травную пору.

— Попей, дядя Потаня, молочка. Теплое еще. Замерз небось?

Старик кивнул, но к молоку не притронулся. Он вообще не пил его после того давнего случая с сорвавшимся молотом.

— Звать-то его как? — спросил он, не глядя ни на Евдоху, ни на мальчика, а вперив хмурый взор в какой-то сучок на столе между ними.

— Даром, — ответила с улыбкой Евдоха и ласково поворошила белесые волосы на голове мальчика. — Он у меня смышленый. Только не говорит пока.

— Оно немудрено, — произнес старик. — Вчерась, сказывают, он и ходить еще не умел…

Сердце женщины наполнилось тревогой. Вот уже второй день она пребывала в каком-то странном нервно-приподнятом состоянии. Разумеется, она понимала, что не может зимой доиться старая коза, не может обыкновенный ребенок расти не по дням, а по часам, однако упрямо не обращала внимания на эти странности, убеждая себя, что так оно и должно быть. Удивление Лушки, страх Савраса, зоркая приметливость бывшего кузнеца коробили ее и казались ей посягательством на то, что принадлежит ей по праву. Кому какое дело до ее жизни и до того, что происходит в ее избе! Она никому не желает зла, она не вмешивается в чужие судьбы, так пусть же оставят и ее в покое, неужели это так трудно?

«Ведьма! Бей ведьму!» — зазвучали вдруг в ушах голоса из детской памяти. Евдоха вздрогнула, отгоняя наваждение.

Она строго посмотрела на старика:

— Ты зачем пришел? Если с добром, так говори, не томи душу. А нет, так ступай себе, я тебя не держу.

Потаня заерзал на лавке и посмотрел наконец в глаза Евдохе.

— Я-то с добром, — произнес он, как ей показалось, виновато. — Так ведь кроме меня и другие есть… Послушай, Дуня, что я тебе скажу. Я перед Лерией, сестрой твоей, в долгу. Она помочь мне хотела, а я не послушался, прогнал. За то Анисья моя и поплатилась. — Он тяжело вздохнул и взглянул на мальчика. — Настырка про него вон все уши Анисье прожужжала. Моя увечная, как в былые годы, озлобилась вся, криком кричит, что вновь колдовское семя в твоей избе проросло и, мол, чужака следует со свету свести. Саврас мужиков собирает, завтра придут. Такие вот, значит, известия…

Он замолчал и опустил голову. Молчала и Евдоха, она побледнела, сердце в груди билось прерывисто, то торопясь, то будто вовсе останавливаясь.

— Ты вот что, — вновь заговорил Потаня, не поднимая головы, — ты бы им посулила, что отправишь завтра восвояси чужака с конем евонным, они и успокоятся.

Евдоха вскочила, чуть не опрокинув кружку с молоком. Глаза вспыхнули гневом.

— Ты что говоришь, старый! Это для вас он чужак, а для меня сын приемный, сыночек мой, радость моя единственная! Да как только язык твой повернулся советовать мне такое!

Старик горестно покачал головой:

— Ну тогда и тебя вместе с ним порешат…

Ноги не держали Евдоху, и она обессиленно опустилась на лавку. Наступило тягостное молчание. Мальчик — сейчас ему со стороны можно было дать лет десять — выглядел необыкновенно серьезным в течение всего разговора. Вдруг он посмотрел на Евдоху, доверчиво улыбнулся ей и погладил приемную мать по руке. Та заплакала и прижала ребенка к груди. Затем обернулась к Потане и, сдерживая спазмы в горле, произнесла:

— Вот тебе мой ответ. Завтра не будет здесь ни жеребца, ни мальчика моего, ни меня — ничего здесь не будет. — Она обвела взглядом скудную горницу. — До полудня ждите, а большего не прошу.