По другим сведениям, эти два горожанина с такими же криками колотили (руками или мечами?) по принесенным на стены шкурам. Тем самым осажденные алансонцы напоминали самолюбивому герцогу о кожевенном ремесле его деда.
Такая картина на крепостной стене и несшиеся оттуда оскорбительные крики вывели герцога из себя. Разъяренный Вильгельм приказал воинам вывести перед городскими стенами всех алансонцев, которые по разным случаям оказались у него в плену. Воинам было приказано вершить казнь над ними на виду всего города: сперва отрубались руки и ноги, а затем головы.
Все это демонстрировалась осажденным, густо толпившимся на крепостной стене. Горожане, казалось, замерли, смотря на то, как уходили из жизни их родные и близкие, просто знакомые люди. После такой публичной казни герцогские пращники перебросили кровавые члены в город, вызвав в нем панику.
Видя страшное замешательство в стане мятежных горожан, герцог послал свое войско на новый, но уже более яростный штурм. Они взяли укрепленный город Алансон и разграбили его, перебив много людей. Вильгельм Нормандский приказал разыскать тех двух веселых алансонцев, которые кричали со стены «Кожа! Кожа» и тыкали в его сторону руками. Но их не нашли, поскольку оба пали в бою, избежав тем самым страшной казни, которая уготовлена была им герцогом.
По другой версии, герцог Вильгельм, еще не остывший от нанесенного ему оскорбления, после штурма и взятия Алансона приказал привести к нему тридцать два защитника замка, которые были схвачены на стене, и отрубить им руки и ступни. Искалеченные таким образом алансонцы (или люди графа Анжуйского) были отпущены куда глаза глядят «в качестве примера» тем, кто вздумает насмехаться над правителем Нормандии.
Как утверждают хронисты, крайняя жестокость была несвойственна бастарду Вильгельму Завоевателю. Такие случаи действительно редки в его герцогской и королевской биографиях. Однако алансонский случай описан едва ли не во всех биографических трудах о Вильгельме Нормандском. В одних им восторгаются, в других не приветствуют такую жестокость, обычную для той эпохи.
…Наведя должный порядок в герцогстве (но не сразу и с большими ратными трудами), Вильгельм Нормандский пожелал расширить свои и без того немалые владения. Но занялся он этим делом только после того, как окончательно «добил» своих противников в собственном феодальном уделе: графы и бароны окончательно замирились, недавние мятежные города исправно стали выплачивать наложенные на них огромные «штрафные» подати.
Дороги в Нормандии стали безопасны и для купцов, и для простолюдинов, чего давно не наблюдалось. Вновь оживились торговые причалы в портовых городах. Стала заметно полниться герцогская казна, поскольку сборы от торговли пошли в гору. Хозяева замков устраняли разрушения в их укреплениях, разумно не прекословя любому повелению сюзерена.
Историки потом скажут, что где-то к 1050 году герцогство Нормандия «объединилось» и «замирилось», то есть против власти герцога никто не поднимал ни рыцарского меча, ни дубины. Для Западной Европы XI столетия с ее жестокими нравами такая картина вполне выглядела идиллией. Теперь герцог Вильгельм мог подолгу жить в городе Руане, столице Нормандии, отдыхая от военных забот и ратных трудов. Но со своим рыцарским мечом он и не думал расставаться.
Вильгельм I совершает несколько чисто завоевательных походов в соседнюю Бретань и в провинцию Мэн, лежавшую к югу от Нормандии. Местные феодалы спайкой не отличались, равно как и желанием сражаться за соседа, во владения которого вторглись нормандцы. Больших сражений не случилось, города обычно открывали свои ворота и отдавались на милость развоевавшегося герцога Вильгельма. Иначе говоря, откупались без пролития крови.
Гарнизоны рыцарских замков тоже не отличались стойкостью и желанием держаться в осаде до последнего воина. Они просто «меняли место службы», то есть хозяина, платившего им хорошее, еще большее жалованье. И не скупившегося на обещания, которые зачастую забывались сразу же после достижения желаемого. Казна Нормандии в те годы позволяла «покупать вражеские гарнизоны», начиная с их начальников и кончая рядовыми воинами, самыми малооплачиваемыми из которых являлись лучники и пращники.
Покорив Бретань и область Мэн (на которую претендовал граф Жоффруа Анжуйский), герцог Вильгельм I умерил свои амбиции на Европейском континенте, то есть в пределах современной Франции. Вне всякого сомнения, он поступил весьма благоразумно, поскольку беспредельно увеличивать собственные территориальные владения за счет ему подобных феодалов становилось для него все более и более смертельно опасно. В коалиционной войне против Нормандии Вильгельм победить не мог.
Развоевавшись, он, на свое счастье, быстро осознал, что ему, если и дальше отбирать у соседей деревни с крестьянами, торговые городки и разрушать замки местных феодалов, придется столкнуться с коалицией воинственных аристократов против герцогства Нормандии. Это была серьезная угроза для герцогской короны, которую можно было запросто и потерять вместе с бренной жизнью. Поучительных примеров владелец Нормандии знал немало, и не только из истории, а еще и из настоящего времени.
Такая коалиция крупных феодалов Франции действительно стала создаваться, но «вызреть» не успела. Вильгельм I, «почувствовав» такое дело, дальше Мэна никуда в поход не пошел, успокоив, таким образом, и своих многочисленных недоброжелателей, и королевский двор, который со все возрастающей тревогой взирал на необузданного герцога Нормандского. Тот на глазах у всех из юного рыцаря-романтика при всем своем даровании полководца европейского Средневековья превращался в расчетливого венценосца средней руки.
…Когда Нормандия внешне «замирилась» и местные бароны на какое-то время утихомирились, Вильгельм решил, что ему пора создавать семейное гнездо, чтобы иметь наследника (или наследников), чтобы его род имел продолжение. Герцог-холостяк, покрывший свое громкое имя рыцарской славой, виделся всем завидным женихом. Собственно, так оно и было. Невест ему сватали уже не раз, но безуспешно: воинственному феодалу «все было некогда обзаводиться семьей». К тому же ему исполнилось уже двадцать лет, по тому времени он считался женихом уже «залежавшимся».
Разумеется, его супругой могла быть только аристократка, знатностью и положением не ниже его самого. Вильгельм по личному опыту знал, что такое быть среди французской знати сыном большого феодала и матери, при всех ее достоинствах и красе, вышедшей из семьи пусть и богатого, но простого горожанина. Он не хотел, чтобы его сын (или сыновья) повторили отцовский путь в юности.
Думается, что наследник Роберта Дьявола знал всех подходивших ему невест в округе своих владений наперечет. Выбор же пал, пусть и не сразу, на Матильду, дочь Балдуина, графа Фландрского. Фландрия тогда являлась одним из самых больших феодов Французского королевства, а местные мастера-горожане сделали очень многое для торгового и ремесленного процветания графства, что и закрепилось за Фландрией в будущие столетия. Непустующая графская казна позволяла Балдуину обладать значительной военной силой и оказывать финансовую помощь будущему зятю.
Хронист Средневековья Вильгельм Жюмьежский, донесший до нас рассказ о сватовстве Вильгельма Нормандского к дочери правителя Фландрии, в своем писании сказал так:
«Узнав, что у Балдуина Фландрского была дочь по имени Матильда, происходящая из королевского рода, прекрасная телом и благородная душой, он, выслушав мнение своих советников, попросил ее руки у ее отца».
Разумеется, герцог мог найти себе невесту в семьях других европейских монархов: сам он видится в истории завидным женихом. Но советники убедили его в том, что «предпочтительнее породниться с соседними государями, и этот выбор определяется серьезными причинами».