Сопровождали отца два жандарма — толстые, здо­ровенные, мордастые. И всю дорогу не знали покоя: пере­садили его подальше от окна, в уборную водили вдвоем. Наконец, рассказывал совершенно серьезно отец, стали молиться богу... Не вслух, конечно, ведь совестно было, а так — беззвучно шевеля губами. Боялись, как бы отец не сбежал или не покончил с собой, бросившись под поезд. Отец, правда, хотел броситься, но не удалось. Сто раз про­сился в уборную, от окна не отрывался, нервничал...

На перрон его вывели под руки, проводили к извозчику, где их уже ждали виленские тюремщики, сдали — и пере­крестились. Рады-радешеньки были, что избавились от это­го чирья, от этой холеры, от этого сумасброда.

В Вильно его посадили в тюрьму на Антоколе. Там, в ожидании допроса, он две недели ничего не ел, не спал и чувствовал себя совсем больным. Уже решил наложить на себя руки — до того боялся проговориться на допросе...

И когда его наконец привели на допрос — к жандармскому полковнику Дубельту — и он подошел к стооу, то чуть было не потерял сознание. У него так дрожали колени, что он тут же опустился на стул: не должен был полковник видеть, как они дрожат,— стыдно...

Полковник Дубельт с виду был человек обыкновенный, очень простой, любезный. Своими разговорами напоминал скорее партийного товарища. Угощал отца папиросами и говорил:

— И бога нет, и царя не надо... Но нельзя же пороть горячку. Ко всему нужно подходить постепенно, пома­леньку...

«Э, заговаривай зубы старой кобыле!» — вдруг повеселел отец и решил, что с таким следователем будет не так уж страшно. Удивлялся только, почему на воле товарищи предостерегали его насчет Дубельта.

А тот все угощал его дорогими, ароматными папиро­сами и сам брал одну за другой, бросая недокуренные. Оглянулся на дверь, за которой стоял доставивший сюда отца тюремщик, понизил голос и неожиданно перешел на чистую, изысканную польскую речь. Стал нашептывать отцу, что люди, сочувствующие революции, есть во всех сословиях и классах общества, а раз так, то почему бы им не быть и среди жандармских полковников... И посулил отцу волю, прежнюю работу, любую помощь и поддержку, если он согласится вести «революционную» агитацию среди рабочих под его, Дубельта, руководством...

У отца засосало под ложечкой.

— Одно нехорошо, Мышка,— что ты убил Павелака,— вдруг ни с того ни с сего сказал Дубельт.— Конечно, собаке собачья смерть, но скрыть твою причастность к убийству будет трудно...

— Да я же его не убивал! — с трудом ворочая сухим языком, сказал отец, и все закружилось у него перед гла­зами.

— Эх ты, революционер! — ласково погладил Дубельт отцовскую руку своей мягкой ладонью.— Пора бы тебе знать, что для нас совершенно безразлично, убивал ты его или не убивал: достаточно тех показаний, которые мы име­ем, чтобы тебя повесили...

Думал — испугает, а у отца, наоборот, от этих слов прояснилось в голове. И взяла его лютая злость. И, чтобы поскорее избавиться от гадины, нарочно сказал грубым тоном:

— Ну и сволочь же вы, господин полковник! Нет, ничем вы меня не запугаете... Вешайте!

Дубельт не рассердился, лишь усмехнулся злорадно. На этом он отпустил отца, предупредив, чтобы к следующемму допросу он хорошенько все обдумал и образумился.

Потом таскал его на допросы множество раз и все при­ставал, чтобы отец согласился пойти к нему на службу... Но отец действительно одумался и успокоился... Потом долго вспоминал, как легко и хорошо ему стало, когда он никого не выдал и не сболтнул ничего лишнего, решил спокойно ждать суда, даже если придется принять смерть.

Тревожился лишь о матери и обо мне, волновался, что нам будет без него трудно. Отец хотел повидать нас, но долго не давали разрешения. О нас он теперь знал только со слов Дубельта.