В общем, жалко что он не сдох в тот раз, сейчас забот бы не было. Проклятый гуманизм. Закрыть бы его за что-нибудь, чтобы он, так сказать, отправился к истокам, в идейно близкую среду.

Я поднимаюсь к Рыбкиной, думая об одноногом и не сразу замечаю её волнение.

— Егор! Ну, ты о чём-то там своём думаешь! Так не пойдёт!

— Да нет, Наташ, ты чего, ни о чём таком я не думаю… Бати нет ещё?

— Нет, он так рано не приходит обычно.

Ух-ты. Она уже переоделась. Когда только успела? Я вроде одну только минуту с тем уродом разговаривал... Сука… Я думал, он пару месяцев будет в больничке чалиться, а он нарисовался… Что же с ним придумать…

— Ну, Егор!

— Да здесь я, здесь…

На ней тот самый коротенький домашний халатик, за который она уже получала от отца.

— Послушай, присядь, — она показывает на диван. — Вот сюда. Садись.

Я сажусь и она опускается рядом. Чуть наклоняется и берёт мою руку. Я улавливаю её запах, тонкий и свежий, и… волнующий. Духи. Но совсем немного и… Они смешиваются с ароматом юности и бьют в голову… Что ж ты творишь, Рыбкина!

Она смущена и взволнована, и от этого по спине мурашки бегут. Она собирается с духом, хочет сказать что-то такое, очень важное и очень личное…

— Егор… — голос немного дрожит. — Я тебе совсем не нравлюсь?

Блин…

— Наташ, ты чего… Как ты можешь не нравиться? Ты такая замечательная, такая добрая, такая красивая, такая нежная. Ты очень мне нравишься…

— Нет, — качает она головой. — Неправда. Тебе та девушка нравится, а не я.

Не понял…

— Какая девушка, Наташ? Бондаренко что ли?

Юля тоже симпатичная, да, но она уж совсем малышка.

— Нет, та рыжая, с которой я тебя видела…