Даня закашлялся, стремясь скрыть приступ веселья. Стайка юных артистов, державшаяся в стороне, суетливо попрощалась и выскочила на улицу, и даже оконные стекла не смогли заглушить взрыв хохота во дворе. Римма запрокинула голову – слишком высоко, чтобы расценить это как признак оскорбленных чувств, она явно пыталась не позволить слезам вытечь из уголков глаз. Ника не стала опускаться до цинизма и рассуждать, боится ли Римма заплакать при всех или просто стремится сохранить макияж своих прекрасных глаз.

Тем временем Кирилл подал актрисе шубку, умело надел на плечи и на несколько мгновений ласково задержал свои руки на груди Риммы, на меховых отворотах. В ответ пальцы Корсаковой заскользили вверх по его запястьям, Римма вздохнула, откинувшись назад, на крепкую мужскую грудь. И Ника вдруг почувствовала острую резь в глазах. И, провожая парочку в сиреневый мартовский вечер, ощутила, как следом за ними по грязному снегу волочится что-то, чему нет названия и что тянется жилой и разматывается прямо из ее груди.

Заперев кассу, Ника шмыгнула в реквизиторский цех. Он почти не пострадал во время потопа, бетонный пол уже давно высох, и ремонт здесь не требовался, так что вещи постепенно возвращались на свои законные места. Комната, перегороженная несколькими стеллажами, представляла собой лабиринт, заполненный тем, что могло бы называться рухлядью, но гордо именовалось театральным реквизитом. Чего здесь только не было! Манекены, поясные и в рост, без глаз и лиц, и потому жутковатые, парики на округлых держателях, накладные носы, ресницы, животы, усы, бороды и косы всех мастей. Веера, трости, кокошники и короны со стразами, вычурные и чрезмерные при близком рассмотрении, но так эффектно смотрящиеся с последнего ряда зрительного зала. Утонченные венецианские маски, сомбреро и голубая шляпа жевуна из «Волшебника Изумрудного города», с веселенькими колокольчиками под широкими полями. Целый шкаф был забит разномастной посудой, частью настоящей, с хрустальными штофами, бокалами и кофейными чашечками на один глоток, частью бутафорской, легкой и небьющейся. Картины в рамах с зеленоватой патиной, кувшин в провансальском стиле, весь в сеточке кракелюра. Несколько жостовских подносов, черный чугунный утюг, огромный сноп колосьев, которые вечно осыпались шелухой по коридорам, старинный телефонный аппарат с золоченым рожком, шпаги и алебарды, развешанные на крючьях по стенам, кинжалы, ружья и пистолеты. И зажаристый гипсовый окорок на вертеле, прямиком из очага Карабаса-Барабаса, причем Ника точно знала, что снять его с вертела нельзя, потому что это единое целое. В окружении подделок, бутафории и муляжей даже настоящие вещи казались игрушечными, истории смешивались с вымыслом, со сказками, и было уже не разобрать, где заканчивается одно и начинается другое. Все вокруг пропитывалось ирреальностью, и было в этом что-то от сна или зачарованного морока.

Ника с наслаждением втягивала носом запах пыли, подвальной затхлости, клея, старого крашеного картона. Во всем театре она не могла больше найти места, чтобы побыть наедине с собой, спрятаться: в кассе постоянно крутилась Липатова, или Ребров, или те, кто их ищет, и это ее угнетало. Но здесь, в самом углу реквизиторской, заставленной предметами из разных историй, рассказанных и еще нет, ее настигло умиротворение. Она опустилась на табуретку возле просыхающей конструкции, вверенной ей реквизитором Сашей, и принялась размышлять о недавнем происшествии.

Конечно, цветок на сцене просто так появиться не мог. Все знают суеверность Риммы, и никому не составило бы труда подкинуть живую гвоздику в нужный момент. Но в театре в это время было полно народу, а цветок перед выходом Риммы лежит у правой кулисы – подменить его мог любой. Кому это нужно? Вот вопрос. Хотя в последнее время Римма вела себя довольно неосмотрительно. Обидела Милу, поссорилась с Лелей, отпустила пару едких замечаний в сторону юных актрис, которых пока ставили только на эпизодические роли. Бедный Кирилл, ему ведь приходится терпеть ее скверный характер и дома. Какие, должно быть, сцены она ему устраивает.

«Не обольщайся, – Ника призвала к порядку себя. – Он в нее влюблен, ему сейчас любая ее слабость внушает восторг…»

Накатившееся оцепенение помешало ей вскочить в первую же секунду, когда дверь распахнулась и в реквизиторскую почти ворвались Сафина и Трифонов.

– Нет, ну что с тобой творится в последнее время? Ты же все время в раздрае, хотя и пытаешься сохранить лицо. Мне-то можешь сказать, мы же приятели! – Даня поймал Лелину руку и не выпускал. Слово «приятель» меньше всего на свете подходило Леле Сафиной. Она это знала и сморщилась, осторожно высвободила запястье.

– Дань, не начинай. Да где эта чертова накидка?

Леля принялась рыться в большой картонной коробке, доверху набитой плащами, платками, лентами, шалями и шарфами. Ника с тоской покосилась на дверь. Даже здесь нет покоя, остается надеяться, что актеры скоро уйдут, так и не заметив ее, слившуюся с интерьером, словно хамелеон. Или она давно стала частью реквизита театра «На бульваре»?

Даня, сунув руки в карманы узких джинсов, подпер спиной стеллаж.

– Слушай, я тут много думал… Не ты ли пытаешься доконать нашу истеричную принцессу? Может, потому и волнуешься…

Леля так натурально удивилась, что даже Ника, видя ее лицо через просвет между полками, поверила.

– Забавно, что спрашиваешь именно ты, – хмыкнула актриса. – Вообще-то я тебя подозревала…

– Не-е-е, – замотал головой Даня. – Не мой стиль.

– Как раз твой! Идиотские истории и страшилки в духе летнего лагеря после отбоя. Пионерка, призрачная радиоволна, цветок… Только что «гроб на колесиках» у нас еще не появлялся.

– Вот я и говорю: не мой стиль. Слишком жестоко. И планомерно. Мне бы это давно наскучило. Да и с чего так измываться над Риммкой, не понимаю… Она, конечно, не подарок…

– Это еще мягко говоря.

– Да, но девка-то она неплохая.

– Паша и Мила с тобой бы не согласились.