Так вот как устроено актерское мышление? Просто еще один пространственный пласт, чистое творение реальности. Не сообщая ничего о своей профессии, Кирилл говорил достаточно, и будь она чуть поумнее, ей бы непременно стоило догадаться, что он актер. Хотя – что бы это дало? Спасло бы от его появления в театре «На бульваре» и в ее жизни? Или, может быть, спасло от того, что рядом с ним оказалась Римма? «Римма – хорошая», – шепнула Нике совесть. Снова. А сама Ника никак не влияет на происходящее и только подбирает его крошки, вот и все. Величиной с ноготь, а может, еще меньше.
Ужинать она не стала и сразу прошла в спальню, тронула холодную раму – сквозь щели сильно дуло. Это была третья ночь с полнолуния. Ника глядела в темноту окна бездумно, впав в какую-то прострацию, и заметила, что с соседнего дома, с самой его крыши, светит фонарь, которого раньше не было. Фонарь горел, во много раз превышая яркость остальных фонарей и окон в округе, и увеличивался в размере, будто рос. Только тут она и догадалась, что никакой это не фонарь вовсе, а луна восходит из-за дома: горизонты, слияние неба и земли, в городе непозволительная роскошь. Луна выплывала из-за крыши, и на желтке ее круга четко, как на постановочном фото, проступал геометрический излом телевизионной антенны, это Христово распятие новой цивилизации. Ника поразилась, как быстро движется по небу светило: с каждым мгновением диск был виден все больше, и не успела закончиться минута, как луна появилась вся, оторвалась от крыши и устремилась вверх, идеально кругла, с наброшенной с одного бока легчайшей тенью, но еще целая. В ее скольжении было непреклонное, упрямое равнодушие, и Нику охватило тоскливое чувство собственной конечности перед лицом бессмертия неведомых богов. Луна восстала, самодостаточная, самодовольная, хохочущая, и Ника снова уверилась в том, что лунное одиночество придумали поэты: чтобы не быть одинокими. Луне было все равно. Страшась ее желтого взгляда, девушка задернула шторы.
В лифте Ника всем телом чувствовала, что спускается вниз, но, когда двери разомкнулись, поняла, что приехала на верхний этаж, точнее, на крышу небоскреба. Пространство бара было обнесено стеклянными прозрачными стенами и перекрыто стеклом кровли, так что днем здесь наверняка было замечательно. Но Ника не могла припомнить, каково это – днем. Что такое день, как не набор звуков? Д-е-нь. Она не могла сообразить, когда вообще последний раз видела это явление, словно всю ее жизнь составила тьма полуночи, черно-белые, как шахматная доска, плиты пола и серый мглистый свет, идущий от каждого предмета и ниоткуда. Лифт, доставив ее, закрылся и слился со стеной, так что Ника даже ковырнула ногтем едва приметную щелку дверных стыков, чтобы убедиться, что ей это не почудилось. Хотя, если верить отцу, все и так – чудится.
Дождь продолжал идти, наверное, пару земных веков. Земли, впрочем, как и всего человечества, он не касался, ведь тучи плывут над землей, а этот дождь идет из туч все так же вверх. Ох уж этот опрокинутый мир… Никогда ей его не понять. Ника задрала голову и долго смотрела прямо над собой, в черное разверстое нечто, что невозможно назвать небом по понятной причине: это не небо, – и бездной тоже не назвать, потому что дно у всего сущего располагается внизу, а не вверху. Белесые ливневые потоки срывались со стеклянных углов бара и уносились прочь, тая в антрацитовой бесконечности, а за ними вдогонку летели другие, и так без конца. У Ники закружилась голова, и она опустила подбородок:
– К чему все это?
Они лишь вдвоем. Ника медленно подошла к Зевсу, сидящему на высоком барном стуле возле зеркальной стойки. Хорошо, когда на зеркале не остается следов от пальцев, подумала богиня, кладя ладонь на столешницу, и сама удивилась абсурдности мысли: разве где-то во Вселенной на зеркалах остаются пятна?
– Ты о чем? – отозвался отец нехотя.
– Я о дожде.
Зевс пожал плечами и хлебнул вина.
– Так странно, – проговорил он, наконец, с легким недоумением. – Из всех детей ты была самая покладистая и веселая. Победа, что с тебя взять. Тебе даже спорить не с кем и нечего делить. Если бы не люди. Взгляни на олимпийцев, каждый занят только собой. Афина никак не решит вопрос собственного совершенства, Гермес валяет дурака, Афродита зациклилась на идее любви и красоты, ничего не смысля ни в том, ни в другом. Она любит саму идею любви, но не любит никого. Аполлон сойдет с ума, если отпустит от себя Артемиду. С начала времен всегда – одно и то же. Скука. Все это не твоего ума дела, не стоит так переживать. Тебе ничего не изменить. Никому ничего не изменить.
Зевс вытащил из кармана пиджака игральные кости, потряс их в кулаке, как в коробочке, и бросил возле графитового кубка. Выпало шесть-три. Потом еще раз, и еще, и еще, и снова: шесть-три.
– Видишь? – вздохнул он.
– Вижу, – Ника сгребла кости и легко выпустила на зеркало. Щелк-щелк. Шесть-три.
– Когда выпадет что-нибудь другое, на Земле разразится потоп. Я так решил. Неблагодарные людишки, мелочные, лживые, гордые, враждующие, они ведь меньше тараканов, а как докучают!
– Разве докучают? Они приносят нам дары, молятся, когда уже не могут сдержать слез… Ведут на заклание черных быков, чтобы услужить тебе, а ты называешь их неблагодарными? Смилостивься, прошу. Они не виноваты… Что еще нужно тебе, отец, какая благодарность?
– Мне нужно, чтобы их не стало! – Зевс возвысил голос.
– Это прихоть, – не согласилась Ника.
– Это судьба. А ты, вздорная девчонка, все время встаешь на защиту всех и вся, и твое счастье, что я тебя люблю.
– Ты и Прометея любил! – она закричала так, что имя изгнанника звоном отлетело от заплаканных стекол. – Но его печень сжирают орлы. А ты теперь льешь дождь, желая гибели настолько несправедливой, что даже бездушные кости отказываются тебе помогать! От скуки!