Во взгляде жены, каким она посмотрела на него, Евлампьев уловил неловкость. Потом она засмеялась.

— А так просто женщина ничего и захотеть не может? Ну, скажешь!

Смех у нее был молодой, звонкий, без всякой хрипотцы в голосе — совсем молодой смех. И лицо у нее, под стать этому смеху, тоже еще молодое. Никогда ей не давали се лет, в пятьдесят могла сойти и за сорокалетнюю. И все цвет лица — свежий, всегда с румянцем, так уж от природы — несмотря ни на что…

Евлампьев положил на стол картонные упаковочные коробочки с купленными лекарствами.

— Выпнсали вот. Один говорит — хоть снова в строй, другая — на свалку пора.

— «Ди-ба-зол», «Ас-ко-ру-тин»,прочла Маша на упаковках.Да это ж от давления.

— От давления.

— Ну, вот видишь. Два часа всего и потратил, а знаешь, что у тебя есть, а чего нет. Я вот догадывалась, что голова у тебя от давления болит. Ты мне не верил все.

— Посмотрим…— протянул Евлампьев.— Попью — посмотрим… А тебе привет! — вспомнил он о встрече у киоска.Коростылева встретил, того, помнишь, с которым после войны работали. Привет тебе передать просил.

— Какой это Коростылев?

— Да какой… да должна ты его помнить, я тебе говорил, я ему еще ногу на тренировке в тридцатых сломал… а, да ну помнишь ты — бородку он еще все носил!

Жена вспомнила.

— А! — сказала она. — Вон кто. Ну и что?

— Что! Привет. И все. Внуку шел пластинку на день рождения покупать.

— Большой внук?

— Четырнадцать. А день рождення… так, наверно, пятнадцать будет.

— С Ксюшей, значит, почти ровесники, — сказала Маша, опустила голову, и нож снова застучал о доску, с протяжностью чиркая по ней после каждого удара.

Терка жевала морковь с сырым хрумкающим звуком. Хрумм-вжи-ить, хрумм-вжи-ить — ходила морковка вниз-вверх.

Евлампьеву была приятна эта работа. Давно, в молодости, он терпеть не мог никаких кухонных, домашних вообще занятий, не в той молодости, когда жил еще с родителями, а уж тогда, когда женился и появилась дочь, да и после войны тоже, но с годами мало-помалу как-то втянулся, вошел во вкус и все теперь делал: и полы мыл, ползая на коленях, и окна мыл, и посуду, и белье стирал на машине, и готовить вот помогал. Чистые же такие, неторопливые работы вроде вот этой — натереть морковь, начистить картошкн, нашинковать капусты — доставляли ему даже какое-то физическое наслаждение.

«Маяк» по репродуктору передавал «серьезную» музыку. С унылой резвостью пилила скрипка, в однообразных механических пассажах рассыпалось фортепьяно.