Тео скрывал свою болезнь от Винсента; в те времена сифилис был синонимом неотвратимой и мучительной смерти. Именно сознание близкого конца изводило Тео, как и страх за будущее семьи, лишенной его поддержки; а Винсент, не знавший правды, ошибочно все списывал на денежные затруднения брата. Чтобы окончательно покончить с нелепой версией самоубийства Винсента, хочу заверить, что в тот июль 1890 года он был полон воодушевления, болезнь стала давним воспоминанием, у него была масса планов, а главное, следует понимать, что Винсент был графоманом, для него писать письма было почти так же важно, как писать картины, каждый вечер два часа он писал длинные письма всем на свете, по поводу и без повода, конечно, прежде всего брату, но и другим членам семьи, а также Гогену и прочим друзьям и знакомым. Можно ли хоть на секунду предположить, что он решился на самоубийство без единого слова объяснения тому самому брату, который был ему так близок, или матери, или сестре? И что он не оставил никаких распоряжений относительно судьбы своих картин, он, посвятивший всю свою жизнь живописи, — это же просто невообразимо. В кармане Винсента нашли неоконченное письмо к Тео с пятнами краски, это черновик, и в нем нет ни единого намека на чувство отчаяния, которое могло бы толкнуть его на роковой поступок.

Я долго не могла осознать ужасную истину, ослепленная моей тогдашней верой в медицину, даже если я давно утратила всякие иллюзии относительно человека. Сегодня я убеждена, что отец сознательно оставил Винсента умирать, отказавшись перевезти его в больницу и позволив ему угасать в страшнейших страданиях. Таким образом он избавлялся от несносного чужака, который соблазнил его дочь и, если бы выжил, мог погубить ее окончательно, обесчестив всю семью. Я не верю, сколько бы раз он меня ни уверял, что его поступки были продиктованы желанием защитить меня и не дать пережить позор ареста и суда. Когда, к концу его жизни, я решилась бросить ему в лицо обвинение в той грязной игре и назвала убийцей, он не стал протестовать, только пожал плечами с долей фатализма и ответил, что стреляла я, а не он и, возможно, мы семья убийц.

Винсент не выдал меня; чтобы защитить, он заявил, что совершил самоубийство. Высшее доказательство любви, которое он мог мне дать. Я бы предпочла, чтобы он жил, даже если наши дороги должны были разойтись. Всю свою жизнь я несу вину за свой поступок. Я убила того, кого любила. И до последнего дыхания меня будет преследовать эта неискупимая вина.

Винсент не был готов позволить, чтобы его любили. Он любил меня на свой лад, а я этого не понимала или не принимала. Он бы должен был любить меня больше живописи, а это невообразимо. Он не мог принести мне в жертву живопись, такое и помыслить нельзя. В его жизни не хватало места и для женщины, и для живописи. Он прилагал усилия, но по сравнению с пшеничным полем, соломенной крышей или стогом сена я не значила ничего.

Я сохранила в памяти только радостные моменты, когда Винсент не был ни грустен, ни мрачен — он был как ребенок, открывающий мир, и нам надо было сказать друг другу тысячу разных вещей. Но он-то знал, что нашему времени положен предел. А я не знала. Он инстинктивно ощущал задолго до того, как это поняла я, что мы одни на земле и ничего с этим поделать не можем. Одни — наедине с самими собой. Одни среди других. Как бы мы ни пытались что-то изменить. Красоту этого глубокого одиночества ему и удалось передать в своих картинах.

Отец умер двадцать лет спустя, в 1909 году. Все его последние годы мы жили бок о бок как кошка с собакой. Редкие моменты, когда он смотрел на меня с долей симпатии, — это когда я писала очередное полотно Винсента или Сезанна. Он следил, чтобы я использовала те же холсты, те же краски, купленные у тех же поставщиков, чтобы не к чему было придраться. Не раз он пытался указать мне, что я слишком выделяю определенные черты, делая копии, но мне удавалось писать в их манере с такой естественностью, что их самые близкие друзья, их продавцы и поклонники были обмануты. Я это делала единственно из любви к ним. Сомневаюсь, чтобы отец испытывал те же чувства, продавая множество их полотен как оригиналы, а после него тем же самым занялся мой брат, мне же было все равно.

После его смерти брат, хоть и был младшим, стал главой семьи, и я подчинялась его указаниям, как в свое время приказам отца. Разбирая вещи в отцовском шкафу в спальне после его кончины, я нашла тетрадь с рисунками, которая меня потрясла. Отец рисовал меня, десятки раз, чего я даже не замечала: в классической манере, карандашом или сангиной, с удивительной точностью.

Потом я обратила внимание на ленты в волосах и платья, в которые я была облачена на его рисунках, — по старинной моде, с вырезами, в тонкую полоску, с пышными рукавами, какие были в моде во времена Империи[58], — таких я никогда не носила. А потом я поняла, и меня охватил ужас. Я дрожала, отказываясь поверить в реальность, но сдалась перед лицом очевидности. Эта женщина на рисунках, так красиво изображенная, была не я, а моя мать. Те же черты, до жути. И отец не выносил свою дочь, напоминающую любовь всей его жизни и похожую на нее как две капли воды. Луиза несколько раз заговаривала об этом, но я поверить не могла, что сходство так велико. Отец так и не смирился с тем, что я подобие матери, с теми же жестами, повадками и, насколько я поняла, с тем же характером — вечная спорщица, всегда чем-то недовольная. Он заставил меня дорого заплатить за это. Я не держу на него зла. Но я не могу простить, что ему не хватило мужества сказать мне об этом, мы могли бы заключить мир. Так или иначе, теперь уже слишком поздно.

У меня не было другого мужчины после Винсента, я тоже слишком близко подобралась к солнцу; я осталась у себя в доме, с отцом и братом, и практически никуда не выезжала. Я так и жила рядом с Винсентом. Так продолжается шестьдесят лет, и он не покинул меня ни на секунду. Я признаюсь в этом без стыда, пусть некоторые усмехаются или считают меня сумасшедшей. Я жила вместе с ним и была его женой, счастливейшей из жен. Ни за что в мире я не пожелала бы поменять мою жизнь.

Я часто спрашивала себя, каким Винсент видел мир. Каждый день моей жизни я задавалась вопросом: что же особенного было в его глазах, необычайного во взгляде, чтобы он мог создавать такие картины? Ответа я не нашла. Лично у меня таланта не было. Никакой огонь не вдохновлял меня. Я умела рисовать, но не умела творить. Я могла подражать. Я была неспособна создавать, воображать, грезить картиной. Тогда я взялась за неоконченную картину Винсента. Я видела, как он работает, эскиз был у меня перед глазами, и я продолжила его труд. Я присвоила эту картину, прониклась ею, я разглядывала ее сантиметр за сантиметром на протяжении недель, еще не зная, что я буду делать, а потом бросилась вперед. Я уловила технику Винсента, его манеру письма, его мощь, безумие, чрезмерность. Я закончила картину. Самые прозорливые критики открыли новое произведение Винсента и восхитились его гением. Это самая прекрасная дань памяти, какую я могла ему поднести, самое прекрасное доказательство любви. Сегодня это полотно висит в одном из музеев в Америке. На протяжении многих лет таков был мой способ оставаться с ним, делить его существование, продолжать нашу историю любви — его живопись объединяла нас. Я не желала ничего из того, что со мной случилось, но именно вещи, которые не выбираешь, и делают нас тем, что мы есть.

Для моего брата это оказалось негаданной удачей, он продал рисунки и полотна Винсента коллекционерам и самым крупным музеям, создал красивую легенду о докторе Гаше, друге импрессионистов, который любил Ван Гога и помогал ему, и этот обман сработал лучше, чем брат надеялся. Любители заглотили и этот крючок, и мистификацию о самоубитом обществом[59]. Чтобы довершить нашу деятельность, мы поднесем крупный дар Лувру. Моими полотнами будут восхищаться толпы поклонников, хранители будут писать нескончаемые диссертации о гениальности Винсента и окажутся правы, он был гениален и поделился со мной частицей своего гения. Я пережила восхождение Винсента, когда его признали величайшим художником всех времен, пусть даже ни он сам, ни его брат не смогли этим воспользоваться. Бесконечно грустно, что они были лишены этого счастья. Разумеется, мой брат эксплуатирует меня, но какая важность, я сотворила со своей жизнью то, что хотела, я жила с Винсентом.

Многие недели после его смерти я надеялась, что ношу его ребенка. У меня была задержка на месяц, но из-за заточения, которому меня подвергли, я не обратила на это внимания. На второй месяц, после шока от его исчезновения, я подумала, что мои мольбы услышаны. Я молилась, я просила Господа, на коленях, сложив руки, чтобы Он благословил меня создать наконец нечто важное и неповторимое. Я была уверена, что дам жизнь мальчику и таким образом сохраню Винсента рядом со мной на всю жизнь. Никто не сможет помешать мне, отец волей-неволей будет вынужден примириться с данностью, но Господь не услышал меня, как не спас Винсента, лишив человечество величайшего из художников, который дал бы нам еще тысячу шедевров, картины, которые осветили бы нашу жизнь, сделав ее прекрасней, а что до меня, моя жизнь остановилась.

Я Маргарита ван Гог. Мадам Маргарита ван Гог. Жена Винсента. Я стара и устала, я скоро уйду и не сожалею, что покину эту несчастную землю. Я снова обрету Винсента, и мы останемся вместе навечно.

Я отреклась от Бога уже давно, я проклинаю его каждый день и буду проклинать до последнего вздоха. Ибо, несмотря на соборы, которые ему построили, несмотря на миллионы молитв, которые ему возносят, он не обращает внимания на людей; на самом деле он просто импотент, фальшивый божок. Возможно, Винсент это смутно чувствовал, хотя мне не верится. Винсент написал этот мир более прекрасным, чем тот его создал.